Любви небесной талисман…

любви небесной талисман
в глуши рассудочной резвится,
не зная, как остановиться,
он рьяно от восторга пьян.

он серебристой тишиной
любуется, как сумасшедший,
и в пасторали снизошедшей
он обеспечен сам собой.

его сомнений кавалькада
насмешек вызывает всплеск,
и одиночества гротеск —
его достойная награда.

он потускнеет от обид
и перестанет улыбаться:
ведь быть сложнее, чем казаться,
тем более, когда убит.

я долго с ним дружил, мы пили
прозеко, водку и вино,
и пиво литрами глушили,
пока не вышел он в окно.

я проводил его в туманы,
улыбкой всё ему простил:
мы все живём, пока мы пьяны,
пока нас разум не накрыл…

однажды ночью он явился,
спросил: «Скучаешь или чо?» —
и через левое плечо
устало как-то покосился.

мы засмеялись, обнялись,
бутылку водки раздавили,
и, захмелев, постановили:
«За жизнь! И всё конём ебись…»

Я вне рамок, вне границ…

Я вне рамок, вне границ,
я — исчадие порока,
и горящих колесниц
мне не выдержать упрёка.

Я без устали себя
на потеху тугоумным
выставляю: пусть безумным
назовут они меня…

Я смолчу. Не покорюсь.
в тишине себя расплющу:
быть звездою неимущей
мне привычнее, — клянусь.

Из Николая Брауна. Единое (переложение)

Единое? Сложение частей…
Тобой не стать, собою не остаться.
И не безумец я. Но им могу казаться,
предчувствуя конец игры своей.

Ты для меня всего начало, я — лишь ссылка
на указатель пережитого тобой.
И воскрешающий забвение покой —
как долгожданная на Рождество посылка.

Я бессловесностью своей в тебя проникну,
молчанием взорву твои слова:
пусть наконец-то лопнет тетива,
когда в ответ тебя я не окликну.

Я не смогу найти тебе замену,
я обнулю свои валентности, уйду,
и у тебя себя я украду:
ведь ценность не всегда имеет цену.

На Небе вечность — только миг…

на Небе вечность — только миг,
а на Земле миг — слишком много,
кто жить вне времени привык,
тот обретёт свою дорогу.

на Небе километры — штрих,
а на Земле — как муки Ада.
так укрупняет смысл стих,
когда словам так тесно рядом.

на Небе боль — как элексир,
а на Земле — источник мести,
и как бы ни был трезв факир,
обман — всё время против шерсти.

на Небе тишина — как гром,
а на Земле — начало праха,
на Небе смерть — лишь водоём,
а на Земле — источник страха.

на Небе все чисты, как дети,
на Небе тюрем нет и пыток,
зачем же на родной планете
мы искажаем жизни свиток?

зачем моралью унижаем
того, кто нравственней и чище?
зачем мы с чувствами играем,
как с полкопейкой жалкий нищий?

в других мы видим только то,
что разглядеть в себе боимся,
ведь без любви мы все никто,
самим себе мы только снимся.

но сладость гадостей своих
нам вечно будет слаще счастья,
ведь чтоб любить людей живых,
под их приходится быть властью.

и если не готов забыть
убогость собственной морали,
не смей судить, не смей казнить
по обе стороны медали.

на Небе места нет убогим,
а на Земле им несть числа.
любить дано совсем немногим —
лишь тем, кого Любовь спасла.

Когда не предают в ответ…

когда не предают в ответ,
безмолвной радостью спасая
и вновь из добровольных бед
тебя под небо увлекая,

когда сияет светом боль,
тобой внесённая под кожу,
когда прощения мозоль
так ноет, что уснуть не можешь,

ты на последний сердца крик
не обернёшься, чтоб не сглазить,
и с тишиной в бескрайний миг
сольёшься в ступорном экстазе.

и лишь улыбки приговор
тебя заставит извиниться:
прости, что сам себя, как вор,
я к дьяволу отвёл в темницу.

и лишь прощением твоим
я вымолю себя до срока,
и прошлого растает дым,
не выдержав любви урока

После Родины

из безграничной пограничности покоя
я оглянусь на язвы прошлых лет
и удивления стыдливого не скрою,
рассматривая бед своих букет.

пусть было фейерверков в жизни много,
пусть тихо ноют шрамы от ракет,
пусть был я с полдороги недотрога,
пусть был угарным промискуитет.

без Родины, меня уже забывшей,
как забывают искренних блядей,
я, вероятно, скоро стану бывшим
в судьбе огромного количества людей.

и улыбнутся мне чужих родные лица,
открытые для света и тепла,
и «бездуховная», «гнилая» заграница
мне станет тем, чем стать Россия не смогла.

Зеркало

мелькает мальчик одинокий
в Фейсбуке сине-«голубом»:
у каждого свои заскоки,
а у него — крутой альбом.

он лайкает чужие фотки,
подмигивает и тупит,
рассматривает чьи-то шмотки,
жратву, само собой, постит.

в друзья кого-то добавляет,
кого-то удаляет нах,
и про него никто не знает,
что он в долгах весь как в шелках.

он задолжал три тыщи другу,
он мамин пропустил звонок,
он перетрахал всю округу,
но стать единственным не смог.

он ждёт субботы, чтоб нажраться,
чтобы оторваться, как свинья,
чтоб снова с кем-то поебаться,
а то ведь жизнь пройдёт зазря!

он обаятелен по моде,
почти всегда полураздет,
и на его смазливой морде
всегда написано: «Привет!»

когда обдолбан и накурен,
он недоволен сам собой,
но он не может жить без «дури»,
ведь только в «дури» есть покой.

и вот опять ему не спится:
хороший, видно, порошок…
но между нами нет границы:
я точно так же — одинок…

Экзаменатором коварным…

экзаменатором коварным,
на всех вопросах засыпая,
во сне, до боли мемуарном,
мне шепчет осень золотая:

«Из переходности глагольной
ты выплетаешь макраме,
ты изощрённостью фривольной
напоминаешь Малларме,

тебе плевать на пыльность стиля,
на вязкость слога, гулкость фраз,
на всё, за что тебя простили,
на цвет польстившись наглых глаз,

ты, научившись жить без денег,
учиться начал, чтоб учить,
ты, как отпетый шизофреник,
с собой пытаешься дружить,

ты укрупняешь Волю Неба,
ты измельчаешь боли суть,
и для тебя важнее хлеба
пивка холодного хлебнуть;

ты искренне не понимаешь,
зачем учителям грубить,
хотя давно и точно знаешь:
не погубив, не пригубить;

судьбы изба на курьих ножках
к тебе всегда не тем концом,
но ты, живя не понарошку,
мечтаешь снова стать отцом;

нарушив планы, но не сроки,
ты попадёшь в полуфинал
и все штрафные, как уроки,
пробьют в скале проблем канал;

ты перестал искать ответы
на непоставленный вопрос,
как стрекозёл, пропел ты лето,
но до зимы ты не дорос.

и я красой своей прощальной
испепелю твою печаль,
я превращу слог маргинальный
в банальной мудрости скрижаль.

и, утешая, вновь унижусь:
порой ты — редкостный осёл…
но я, конечно, не обижусь:
прощающим прощают всё»

Школа

ступени школы — как пороги
реки, в которой нет начала,
побед и радостей залоги,
шаги от пристани к причалу.

мы ручейками в жизнь вольёмся,
нас океан судьбы поманит,
всего, чего хотим, добьёмся,
поверив в знаний наших знамя.

и сила дружбы, верность слову
успеха ждать пусть не заставят,
ведь только честь — всему основа:
оценки жизнь сама расставит.

Раневской

как инородная артистка,
прической сцену подметёшь
и с откровенностью нудистской
ты ложь сорвёшь с довольных рож.

потом сорвешь оваций бурю,
потом живых цветов курган,
потом рецензий море дури,
потом восторгов океан.

но через много лет услышишь
и ты последний свой звонок,
сойдешь в тираж, сойдя с афиши:
ведь мир театра так жесток.

в своей никчёмности устанешь
к глазам прикладывать платок,
саму себя же не обманешь:
без сцены ты для них никто.

и анекдоты идиотов
наполнишь сочною лозой,
и желторотых обормотов
сразишь улыбкой как слезой,

и в славе, подлинно народной,
вне ханжества, вне чепухи,
от лицемерия свободной
Ахматовой прочтёшь стихи,

и вспомнишь Мулины манеры,
нервировавшие звезду:
«Идите в жопу, пионЭры!
А Вы, вожатая, — ФПИСДУ!»