Опять наступает туманное утро…

опять наступает туманное утро,
такое до жалобной боли седое,
и окна опять все в слезах перламутра,
всё мокнет и киснет, и пахнет весною.

и трудно мне с ленью своей расставаться,
вставать, умываться, опять отжиматься,
пешком промокать и дождю улыбаться,
над глупостью собственной тихо смеяться.

а где-то над тучами яркое солнце,
я верю в него, и оно это знает:
его по утрам я ревную к японцам.
за это оно меня редко ласкает…

курю сигареты, прохладу вдыхаю,
а солнца всё нет, начинает смеркаться,
приходит луна, и я с ней засыпаю…
но утром с луной тяжело просыпаться…

и снова с укором я жду солнца в небе,
и снова его не дождусь, вероятно…
и дождь этот нудный уже непотребен,
но я не сержусь — просто… мне — неприятно.

Заземление

Артюру Рембо

не от моих ли слёз
печальным был рассвет?
и весь навоз
таких невинных бед —
лишь сколиоз
не пущенных ракет,
как передоз
любви, что не в ответ.

кого винить?
но, главное, зачем?
тогда казнить
пришлось бы весь гарем…
ведь не женить
фонемы без лексем,
утратив нить
любимых главных тем.

торжественно —
без пафоса навзрыд,
естественно —
без мелочных обид,
ответственно, —
как сердце мне велит,
я заземляю тишины магнит.

в ряби ночей
я ждал, но не искал
своих врачей,
но их хмельной оскал
от палачей
не сильно отличал.

и снова дрожу
по утру на ветру,
и снова брожу
по ковру, пока вру,
и снова служу
я слепому добру:
покуда живу,
я живым не умру.

День тишины

день растворения и терпкой тишины,
день просветления и пустоты покоя…
на этот день настроен всплеск вины,
как лет оркестр на мгновение гобоя.

тебе одной я дал себя творить,
тебе одной я причиняю боль,
с тобой одной мне трудно говорить,
с тобой одной я рядом — жалкий тролль.

ты знала, как молчаньем убедить,
ты верила в поступков чистоту…
я мог ценить, но не умел хранить
обворожительности этой красоту.

я брошу в сорок первый раз курить,
я напишу сто тысяч пьяных строк,
но без тебя я не смогу парить:
ценою в жизнь мне будет твой урок.

ты в этой гордой верности себе
уже сумела пережить меня:
ведь никогда не суждено тебе
узнать, как жить на свете без тебя…

Даме без камелий

ты процветания не мерила цветами:
поклоны не любила и слова…
ты появлялась, как солома из татами,
и не стеснялась, что обшивка не нова

ты позволяла изголяться даже близким,
веселостью обугливая всех,
и прелестью надменной одалиски
снискала Энгру сказочный успех

тебя Венера за любовников любила,
тебя боготворили города,
и на панель ты, как на сцену, выходила
и, отдаваясь, раздевалась не всегда…

ты распадалась на волшебные частицы,
ты выручала до зарплаты женихов,
ты не умела за себя молиться,
питаясь только музыкой стихов…

и вот теперь, как старая кобыла,
ты удивляешься тому, зачем жила…
неважно, из чего ты исходила:
куда важней на что ты изошла…

Подслушанный у помойки разговор с самим собой

так-так… тут явно пахнет сыром…
похоже, я поймал крутой момент!
хотелось бы узнать, в какие дыры
жратву «Седьмой» сливает «континент»…

ну, точно! Пруха мне сегодня:
баранок запечатанный пакет!
не зря сюда тащился я со Сходни:
в Москве всегда есть шансы на обед!..

горбушка белого, бутылка из-под сока,
и соус соевый, и с имбирём лоток…
Пакетик чайный? — это, блять, жестоко:
вот где теперь искать мне кипяток?!

сейчас поем и поплетусь до дома,
покуда кореш Васька не накрыл,
он любит побухать у ипподрома:
на тёлок падкий — тот ещё дебил…

а этот вон плешивый нос повесил:
уставился в свой долбанный айфон
«Ну чо, братишка, мир не так уж весел,
когда не ты любим, а сам когда влюблен?

Да ты не ссы: она еще напишет,
я знаю баб, поверь, и позвонит.
Она к тебе сама не ровно дышит.
Ты только свой скрывай недоебит»

молчит, а зенки вылупил — задело.
еще пырнёт, в пизду таких людей.
в мозги влюбляться нужно, а не в тело,
чтобы не ждать подачек от блядей!

«Слышь, независимый? Найдется сигарета?
Вся пачка?!… МНЕ?!……. Да не казни себя…
Дождись её! Дождись судьбы ответа!
А я тут побомжую за тебя…»

Подслушанный у помойки разговор бомжа с самим собой

так-так… тут явно пахнет сыром…
похоже, я поймал крутой момент!
хотелось бы узнать, в какие дыры
жратву «Седьмой» сливает «континент»…

ну, точно! Пруха мне сегодня:
баранок запечатанный пакет!
не зря сюда тащился я со Сходни:
в Москве всегда есть шансы на обед!..

горбушка белого, бутылка из-под сока,
и соус соевый, и с имбирём лоток…
Пакетик чайный? — это, блять, жестоко:
вот где теперь искать мне кипяток?!

сейчас поем и поплетусь до дома,
покуда кореш Васька не накрыл,
он любит побухать у ипподрома:
на тёлок падкий — тот ещё дебил…

а этот вон плешивый нос повесил:
уставился в свой долбанный айфон
«Ну чо, братишка, мир не так уж весел,
когда не ты любим, а сам когда влюблен?

Да ты не ссы: она еще напишет,
я знаю баб, поверь, и позвонит.
Она к тебе сама не ровно дышит.
Ты только свой скрывай недоебит»

молчит, а зенки вылупил — задело.
еще пырнёт, в пизду таких людей.
в мозги влюбляться нужно, а не в тело,
чтобы не ждать подачек от блядей!

«Слышь, независимый? Найдется сигарета?
Вся пачка?!… МНЕ?!……. Да не казни себя…
Дождись её! Дождись судьбы ответа!
А я тут побомжую за тебя…»

Апокалипсис свинодня

Толстою и земною,
Хоть и зовусь морскою,
Выйду я мелкой свинкой
Вдруг из своей щетинки.

Трепетно и маняще
Без бубенцов звенящих
Стану я человеком
Хоть и на четвереньках

Пьяная в жопу, скажешь?
Но хрен чего докажешь:
Я же теперь вне кода
Значит, диктую моду.

Значит, сама собою
Мозг лицемерам вскрою,
Буду я за собою
Деток водить гурьбою.

Я на шашлык из шейки,
Из молодой корейки
Всех приглашу любимых:
Лишь ради них и сгину.

Каждому по кусочку
В зелено-красном носочке
Ведь Рождество — есть ужин:
Значит, убийство нужно.

Я растворюсь в желудке
Не холодцом из утки:
В недрах животной жилы
Стану я самой милой,

Самым желанным блюдом,
Как поцелуй Иуды,
Стану врагом Аллаха
И гербом Мономаха

Не оставляй сомнений
Я никакой не гений:
Я лишь свинья морская
Лишь о любви мечтаю

Знаю, меня не хватит,
Чтобы в твоих объятиях
Весь пароксизм припадка
Выплеснуть без остатка.

Каюсь, сама себе я
Ведь ни хуя не верю,
Будто свинья морская
Может дожить до рая.

Будь я хомяк обычный
Без паранойи личной,
Я бы давно кирпичный
Дом заимел приличный!

Но я — абсурд природы —
Вдрызг изуродован в родах,
И теперь на комоде
В клетке своих мелодий

Жду отпущения смысла,
Как ведро — коромысло.
Что же во мне свиного?!
И — что ж уже водяного?!

Боже, ты так же ищешь
Смысла в своем величье?
Хоть покажи отличье:
В чем мы с тобой различны?

Так же тебя назвали —
Имя без спросу дали
И без любви распяли
Словно на карнавале.

К кушанью — с новой ложкой,
Как с нелюбви подножкой,
С зимней к зиме резиной,
К разуму — с гильотиной.

Всем мы с тобой едины,
Всем мы неразделимы.
Ты намекни с уловкой
На мою остановку:

Я не всплакну, не вскрикну,
Может быть, и не сникну,
Просто сойду с вещами:
В шубке свиной с клещами.

Можно бутылку водки?
Выпью потом в охотку
Ведь примерзать буду долго,
Как промерзает Волга.

Стану я обелиском,
Как и положено, самым свинским.
С надписью на санскрите:
«Если прочли, — всплакните

Пусть теперь, после смерти,
Кто не верил в меня — проверьте:
Я не свинья, а свинка.
Я одомашнена инком.

Я — закусон для дринка,
Вытряхнутый из щетинки.
Хоть по мне и гадали,
Святость мою предали,

Но даже в Перу-Эквадоре
Дело моё — капля в море:
Тело мое и кровь на блюде —
Как тот ответ Иуде:

Вы не забудьте, люди,
Что и я была на посуде,
Что и я спасла много тварей,
Чьих судеб вы — не угадали»…

Ты пореветь выходишь на балкон…

ты пореветь выходишь на балкон
под ненадежный нитевидный пульс дождя
и, распахнув запястья камертон,
прощаешься с собой, не уходя.

и повод есть, и текст готов, но в лом
ответить за себя и за других,
и, девяностый разжевав псалом,
себя ты снова делишь на двоих.

и вновь во имя веры и мечты
ты разбегаешься в расплавленный гранит,
но ты боишься перейти «на ты»
с Тем, кто отчаянно тебя в тебе хранит.

не можешь дать взамен — не вздумай брать!
учиться разучился — не учи!
не любишь — лучше не вникать.
не веришь — об обмане не кричи.

в оцепенении покоя та же боль,
что в разошедшихся до спаек грязных швах.
и ноту унижает не бемоль,
а ложь запёкшейся улыбки на губах.

себя не жалуй, не жалей, но береги,
предавших не забудь, но не тревожь,
не слушай глупостей, но не глуши с ноги:
ты царь и бог, пока ты клоп и вошь.

лишь в зарифмованной с тобой чужой судьбе
ты рассмотреть сумеешь вилланель,
и пастыря в пастушьей простоте
внутри тебя вдруг запоёт свирель.

И я опять хриплю тебе в ответ…

и я опять хриплю тебе в ответ
безмолвием обманутых ночей:
на свете нет таких бесплатных бед,
чтоб искупили славу палачей…

ты не придёшь, я знаю, погостить
не потому, что я в дурной своей судьбе
чего-то там не смог тебе простить…
мне просто больно думать о тебе…

не смейся над лохматостью бровей,
над робостью сомнений сквозь металл…
ты не любил ни горы, ни детей,
ты не мечтал, когда со мной летал…

и в утешение себе я накурюсь
твоей улыбкою, забытой на лице,
и, выпуская кольца дыма, утоплюсь
рентгеновым лучом в твоём свинце…

и пусть казнит раскаяньем огонь,
в котором света меньше, чем тепла,
в котором плавилась тогда твоя ладонь,
в которой таяла янтарная смола…

я не покину ту обугленную ночь,
когда «Эх, ты!» кричало сердце вслед,
когда ты мог, но не хотел помочь,
«Я — это я» — лишь прошептав в ответ…

Не всем дано услышать тишину…

не всем дано услышать тишину,
не застилающую словом мысли шелест,
и перед небом чувствовать вину
в созвучиях, отправленных на нерест…

словами мы просверливаем суть,
любуемся прозрачностью основы…
мы застреваем в слове чьём-нибудь
гвоздём или счастливою подковой…

и так ли страшно что-то не сказать
в ответ на брань, что льнёт хмельным узором,
когда важнее просто промолчать,
не расплодив заразы новым вздором…

«люблю», «прости», «я был тогда неправ» —
редчайшей красоты аксессуары!
их драгоценность не понять, не пожелав
до сушняка отфильтровать базара…

мы тонем в пересортице имён,
себя испепеляя напоказ,
и чувствуем, что лишь тогда Живём,
когда хоть кто-то словом верит в нас.