Господь, дай мне сойти с ума…

Господь, дай мне сойти с ума,
чтоб не забыть моих грехов,
чтобы души моей тюрьма
гудела скрежетом оков.

отдай кому-нибудь мой мозг!
тому, кто посильней меня,
кто сможет без убогих слёз
Тебя постичь на склоне дня

а мне оставь тот косогор,
с которого во сне кричу,
я принимаю Твой укор:
ведь я души не излечу.

мне до конца нести позволь
свой стыд, и боль, и пустоту,
и топких слёз сухую соль,
и беззащитную мечту.

я сам закрою эту дверь,
чтоб от себя Тебя спасти
Ты слишком много снес теперь,
чтобы меня ещё снести.

прости меня, что я не смог
исполнить Твой простой приказ,
спасибо, что понять помог,
как мне помочь Тебе сейчас:

я не позволю на Тебя
взвалить ещё один кирпич,
и Ты, прошу, меня любя,
моё безумье увеличь.

пусть все, что в жизни натворил,
мне никогда не искупить:
и ради тех, кого любил,
не дай мой счетчик обнулить.

поверь, давно мне не страшны
рубцы зевающих могил,
и в этом нет ничьей вины:
я сам себя похоронил

и если сможешь, улыбнись
на Небе моему отцу
и сыну дай такую Жизнь,
какой не дал мне подлецу.

Когда душа надломлена, как хлеб…

когда душа надломлена, как хлеб,
и соком слёз из глаз сочится страх,
ты прозреваешь, что давно ослеп,
с прокисшею усмешкой на губах.

ты сам себя казнишь за те грехи,
которые для Неба — чепуха.
молитвы ты читаешь, как стихи,
но вместо радости на сердце — шелуха.

забудь канон, обряды и посты!
не лезь ты с поцелуями к крестам!
отвалятся грехов твоих хвосты,
когда ты превратишься в детства храм.

когда источником твоей земной любви
окажутся проказы малышей,
тогда расплавится кагор в твоей крови,
и станет Богу хорошо в твоей душе.

Твоё мне сладко чтить самоуправство…

Твоё мне сладко чтить самоуправство,
безжалостно Тебя благодарить,
в наивности не замечать лукавства,
и нагло, как отца, Тебя любить

в Твои дома всегда входить с улыбкой,
распугивая тёток и кликуш,
и не бояться совершить ошибку:
ведь ясно же, где Истина, где чушь…

в метро вдруг без причины засмеяться,
на остановке вдруг затанцевать,
чужим знакомым лицам улыбаться,
кого-то и в ответ разулыбать…

в стихах, как в детстве, робко шепелявить,
но понимать: на мне — Твоя броня.
Тебя теперь мне точно не оставить:
Ты только Сам не оставляй меня…

Уходят люди в тишину…

уходят люди в тишину,
смолкает гул, мелеют темы,
и, как стеклянную струну,
ты ветром наполняешь вены…

своих мечтаний палачом
ты назначаешь самых близких
и не жалеешь ни о чём,
беря ответственность за риски…

в невинной нежности вина,
как на нейтральной полосе,
ты видишь, что любовь равна
ко всем, со всеми и как все,

что исключительности ноль —
лишь всхлипа проходная шалость:
не плачь о том, что чья-то роль
компактней, чем тебе казалось…

Я сам с собой от третьего лица…

я сам с собой от третьего лица
немею, пламенею и сгораю,
и этому восторгу нет конца,
когда в Твоей песочнице играю

не спрашивать, за что, когда и как,
не осуждать, благодарить и верить,
других не убеждать, а понимать
и близким не указывать на двери…

когда смогу увидеться с Тобой,
заранее забыв про все вопросы,
застынет пусть над треснувшей губой
воздушный пепел сладкой папиросы…

и, наплевав вконец на все манеры,
я растворюсь в безмолвии веков,
и, воскресив в милонге хабанеру,
меня закружит танго облаков…

Я не жалею, не зову, не плачу…

я не жалею, не зову, не плачу,
когда в последней растворяюсь капле:
ведь в этот раз всё было бы иначе,
но чем мы лучше журавля и цапли?…

тебя я не боялся правдой ранить,
а ты вдруг стала слишком хитрой феей,
и начинать с нуля мешает память,
и обижаться, чтоб прощать, я не умею.

не спутать никогда любовь с подачкой,
ведь деликатность тоже анонимна,
и чувства раздражением не испачкать,
когда лишь одиночество взаимно.

от слов моих твои глаза блестели,
слезами ты любила сердце рвать,
с тобой мы познакомились в постели,
а разлучила нас с тобой кровать.

не глупость для сакральности помеха,
хотя скандальность бесит дураков,
ведь я уехал только ради смеха,
и не услышал за спиной твоих шагов.

я предан, но кому и кем, не помню:
растить труднее, чем осеменять…
но если вероломным стал паломник,
его не нужно снова окрылять…

порядочность — не полис медицинский,
не защитит он от зеркального вранья:
когда с тобой ведут себя по-свински,
скорей всего, ты сам давно свинья…

Оскар Уайльд

я был, я есть, и мне еще воздастся
за целомудрие речей и грязь поступков;
я не стремлюсь никем другим казаться,
чтобы подмешивать сарказм в гламурность кубков…

я не менял любовниц, как перчатки:
любовники мои тому причина…
и если осуждал, то — без оглядки,
без оговорок, как любой другой мужчина…

мне импонировала вера, а не разум,
мораль всегда считал я идиотством;
за это тоже буду я наказан
убогим нашим судопроизводством…

я уходил безжалостно, не скрою;
я редкой колкостью любил врага обидеть,
но если я любви ничьей не стою,
возможно, не за что меня и ненавидеть?

Вслед за Пушкиным

служение не терпит суеты:
ни оскорблений, ни восторгов не приемлет
и даже если музам служишь ты,
корыстным помыслам душа твоя не внемлет

ты превращаешь тетиву в струну,
ты сплетен прах сплетаешь в дифирамбы,
ты воин, ненавидящий войну
и обращающий в дельфинов глупых камбал…

ты не боишься троллить зеркала,
ты презираешь их осколки без причины,
твоя душа прозрачнее стекла,
и тело ты не сносишь до кончины…

но никого не сможешь наградить
последней волей умирающего друга,
и не придут тебя благословить
ни лучший друг, ни бывшая супруга.

и под присягой глубине веков
ты всех простишь, кому ты стал не нужен:
получишь отпущение грехов,
но не семейный, тихий, вкусный ужин…

вернув тебе утраченный престиж,
вдруг вспыхнет твоих доблестей кольчуга,
и вслед за тёзкой Пушкиным прозришь:
твоё служение и есть твоя заслуга