Забивая веселостью радость…

Юрию Алексеевичу Кукину — человеку, поэту и перевалу в Заалайском хребете Памира.

забивая веселостью радость,
я работой свободу душу,
упраздняю усталостью праздность,
не прошу, хотя всё ещё жду

расстаюсь навсегда, как на время,
поливаю горючим мосты,
попадаю в случайное стремя
и давно не боюсь высоты

я легко начинаю романы,
тяжелее даётся рассказ,
и хромой моей мысли изъяны
почему-то всегда напоказ

я забыл уже шепот подмостков,
но храню ту щемящую боль,
и, в душе оставаясь подростком,
не могу позабыть свою роль

благодарностью слепит улыбка,
к пустоте привыкают зрачки…
цепкой памяти терпкая пытка
в микроскоп превращает очки

я листаю былого наброски
в строгих лицах ответы ищу:
я был грубым тогда, но не жёстким,
и прощавших я тоже прощу

и теряя себя на порогах,
вслед голландца смотрю кораблю:
раз в семь лет — это вовсе немного…
я живу — значит просто люблю.

Я слышу тихий голос твой…

я слышу тихий голос твой,
ленцой подёрнуты слова,
акцентов южных тетива
щекочет глубину острот…

а шелест нежных губ порой,
как патина, рифмует речь,
но беспощадности картечь
срывает кружева щедрот.

я помню, как ночной порой
сквозь недоверия броню
приблизил губы я к огню,
и потекли стихи с высот.

и опьянённый той игрой,
вином и вязкой тишиной,
текилой, как любви слюной,
обжёг я пересохший рот.

когда огонь внутри затих,
тебе я посвятил свой стих,
ты настороженно притих…
— Прочесть? Здесь только для двоих.
ты выглянул из глаз чужих:
— Не стоит. Глупость. Слов твоих.

Мне страшно просыпаться одному…

мне страшно просыпаться одному,
готовить завтрак и бессмысленно курить,
смотреть на небо и с собою говорить,
и выть на солнце, как на бледную луну.

мне больно не делить себя с тобой,
не угощать, не восхищать и не бесить,
мне тяжело себя в себе носить,
не веря ни в надежду, ни в покой.

мне безразлична той свободы пустота:
свобода от тебя страшней тюрьмы.
я попросил бы у тебя тебя взаймы,
но вместо слов у горла — тошнота.

ведь ты посмел не оправдать восторг,
ты как-то смог в пожаре уцелеть,
и, выбрав обустроенности клеть,
ты эпилогом подменил пролог…

сегодня ночью я опять не буду спать
от обострённой филигранности своей,
я превращу в развратный Колизей
своей обиды измождённую кровать…

я буду мстить неведомо кому
за встречу ту волшебную зимой,
но, проводив проспавшихся домой,
мне вновь уснуть придётся одному.

я знаю, что когда-нибудь умру
не от инфаркта и не от рваных ран,
а оттого, что, как обугленный курган,
не захочу один проснуться поутру.

Я снова улетаю от себя…

я снова улетаю от себя
туда, где нет родных и нет оков,
где дорожат и ценят, не любя,
и где улыбка — поважнее слов.

я снова улетаю от тебя
туда, где мне с тобой так хорошо,
где никогда ты не предашь меня,
где никогда меня ты не найдешь.

я снова растворяюсь в маете,
бомжую по вокзалам и портам.
и снова ближе всех совсем не те,
с кем рад был просыпаться по утрам.

я снова поднимаюсь над собой,
я снова вижу бездну пустоты,
я снова помолюсь себе о том,
чтоб главным в сердце снова стал не ты.

Опять не тот, опять не с тем…

опять не тот, опять не с тем,
мой путь в рубцах неспетых тем:
незавершённость, как палач,
надежд разрубит вязкий плен.

я слишком долго ждал ответ,
я не боялся слова «нет»,
но мой наивный детский плач
звучал как слабости привет.

ты был навязчивой мечтой,
я счастлив был дышать тобой,
но время — беспощадный врач —
вдруг выписал меня домой…

и снова с небом мы одни,
и снова я вдыхаю дни
из радостей и неудач,
из мелкой бытовой возни…

я знаю, что моя любовь
вот-вот опять нахмурит бровь
и, как насмешливый богач,
заставит отказаться вновь

от сигарет, от мокрых глаз,
от боли безобидных фраз,
от предпоследнего «не плачь…»
и — ЭТОТ — оборвать — рассказ.

Последний глоток пустоты

любовь — тягучий драгоценный яд,
но по рецептам нам его не продают,
и нарушаем мы аптекарский обряд,
ныряя в тишину, где нас не ждут…

и липкого отчаянья печаль,
чистосердечной неприкаянности боль,
как антидот, с улыбкой палача
вонзается в сердечную мозоль.

у этих трещин, обрывающих приход,
имен так много, что взорвутся корабли.
но навсегда запомнится мне то,
которым твои губы обожгли.

когда, налив эльзасского вина,
я чувствовал, что всё в тебе стерплю,
ты прошептал, добив меня до дна:
«Тебя я никогда не полюблю»

и хруст стекла, и капли по столу,
и резь в груди, и темноты испуг,
когда внутри я ощутил золу:
теперь ты ни любовник мне, ни друг.

так уменьшается без всякой наркоты
объект желания, дающий жизни сок,
так безграничное сияние мечты
сникает в жалости тоскливый уголёк.

но от слепой интоксикации любви
так беззащитна пережитого броня:
и снова солнце плещется в крови,
и снова жгут затянут у локтя…

и вырываясь из глиссады цепких рук,
я помолюсь, как прежде, на Луну,
и, заходя уже на пятисотый круг,
я снова разобьюсь, но — не сверну.