А если, не задумываясь, жить…

а если, не задумываясь, жить,
водой и воздухом бесцельно наслаждаясь,
и, в солнечных лучах испепеляясь,
безумствовать, восторженно грешить?

а если разумений не просить,
а если доверять судьбе как чуду,
и видеть только волшебство повсюду,
себе не веря, что такое может быть?

а если разучиться понимать
и благодарно раствориться в ощущении,
что осознание вины и есть прощение
и вся Вселенная теперь — твоя кровать?

а если только радостно парить,
не обижаясь, не стесняясь, не стеная,
и верить только в то, что жизнь земная
затем лишь создана, чтобы любить?..

конечно, можно, не задумываясь, жить,
дарить и, восхищаясь, не губить…

проблема в том, что это состояние
недостижимо без Божественного Знания…

Я перестал смотреть тебе в глаза…

я перестал смотреть тебе в глаза
не от того, что в них боюсь увидеть,
а потому что тем, что не сказал,
я не хочу опять тебя обидеть.

в моем отчаянии ты видела игру,
в твоей любви я видел любование,
но повод был один у расставания:
я знал, что без тебя я не умру.

я не умею ни любить, ни быть любимым,
и это понимание — не грех.
пусть облегчения слезами брызнет смех,
чтоб сердце сохранилось невредимым.

когда нас душит безответности цунами,
подумаем: а любим ли мы сами?

Как быть? не бойся высоты…

как быть? не бойся высоты:
теперь придется жить без спроса,
а грубые подтексты красоты
потом размокнут каплями из носа.

пусть жгучий лед заснеженной степи
гордыню глупости спокойно обнажает,
в себе чужие недостатки потерпи:
кто не обижен никогда не обижает.

когда земной любви простой закон
воспримешь с благодарностью, как чудо,
расслышишь в тишине набат икон,
в полотна превратив свои этюды…

Миг

Из Святослава Вакарчука

Капли крови на пустом конверте
скажут то, что не написано в письме,
на пороге своей мужественной смерти
ты к себе вернешься по весне.

Умирая в искореженной пустыне,
ты увидишь снова отчий дом,
где все ждут тебя, и каша стынет,
и отец тебе читает перед сном.

Первую любовь свою увидишь,
улыбнешься ей, она тебя простит,
и теперь её ты точно не покинешь:
только то, что любим, не болит.

Лишь теперь ты написать захочешь
то, чего при жизни не сказал,
на пороге бездыханной ночи
станешь тем, кем Бог тебя создал.

И душа умоется слезами,
и в последний раз блеснет рассвет,
и в свинце под сердцем вспыхнет пламя,
и почувствуешь, что смерти больше нет…

В безмолвия подлунном серебре…

в безмолвия подлунном серебре,
в безверии пустого рифмоплётства
обезображенность как присказка уродства
нас, унижая, делает добрей.

в недосягаемости — искренность желаний,
в отверженности — истинность идей,
в жестокости отчаянных признаний —
капризы избалованных детей.

из пёстрых пазлов собирая Лего,
прощаясь с не простившими тебя,
ты честностью своей себя губя,
другим оставишь деньги, секс и эго.

через смирение приблизишься к Пути,
через падение приблизишься к высотам,
в самозабвении ты угадаешь, кто ты,
в самоутрате сможешь вновь себя найти.

когда безжалостной пустыни тишина
тебе откажет в покаянии без срока,
услышишь ты пророчество пророка:
лишь в недоверии к себе твоя вина.

Виктору Пелевину

манит меня Маня посидеть
за бокалом водки или с кружкой пива,
от неё успел я облысеть:
до чего ж она нелепа и красива!

Маню манят в подворотню кобели,
и не может Маня верной мне остаться,
а вчера мне обоссала «Жигули»
и опять пошла на улицу… смеяться.

мне обидно, но готовлю ей еду:
прибежит на задних лапах — жрать захочет.
я давно бы утопил её в пруду,
но стесняюсь превышения полномочий.

я любил её, ласкал её — и что?
мне судьба опять преподнесла науку:
никогда я не прощу себя за то,
что завёл себе не кобеля, а суку…

Погасли фонари, и в розовом плену…

погасли фонари, и в розовом плену
бледнеет небо, насыщаясь цветом,
и, принимая на себя вину,
себя стесняется Луна перед рассветом.

и опоясанный церквей окольным смыслом,
спасая от себя их пряный стон,
из корня прожитого извлекая числа,
он сам идёт к Вселенной на поклон.

он смотрится с улыбкой в эту Пропасть,
и Пропасть улыбается в ответ:
для них, друг друга знающих, не новость,
что без полета в бесконечность жизни нет.

и разбавляя тишину хмельным весельем,
без пропуска минуя все посты,
безоблачно-безумным новосельем
он разрушает за собою все мосты.

без сладострастия немеют звуки веры,
без поражения не сладостен уют,
без оскорбления не ценятся манеры,
без страха никогда не предают.

и успокоится он снова банкой пива,
и снова отвернувшихся простит,
и снова жизнь окажется красивой,
ведь только то, что любим, не болит.