Александр Курмачёв
любить — не легкая работа,
любимым быть — вообще кошмар,
молчанием своим кого-то
всё время ставя под удар,
слезами стыд свой вымывая,
нам легче руки опустить:
и отпускаем, понимая,
что без любви спокойней жить.
рассудок ссудит нам резоны,
друзья помогут боль залить
и чувств пожухлые газоны
бесчувственностью затопить.
и жизнь самим себе калеча,
мы покрываемся корой:
весь мир любить намного легче,
чем одному сказать: «Я — твой»
ты не спеши меня признать своим:
я сам не свой, как ветер-недотрога,
и честен лишь в безмолвии нестрогом,
и верен только тем, кем был любим
ты не груби, поддавшись на упрёк,
не жаль меня, на жалость не поддавшись,
случится так, что мною оказавшись,
ты вдруг поймешь, что пережил свой срок.
ты не тоскуй, меня в себе утратив,
и не блефуй, как незадачливый игрок:
мы, не усвоив драгоценнейший урок,
успеем на своих поминок пати.
никто не проживет нас вместо нас,
не осознав безмерность нашей дури,
но — стоп: в безоблачной лазури
Тот, Кто нас любит, только Тот, Кто Спас,
посмеет нас кивком прогнать из храма,
позволит болью дерзость проучить,
и, улыбаясь, отрезвляя, огорчить:
ведь только Он — недосягаемее равных.
Стою на полустаночке,
бухая спозараночку,
на морду макияжу наложив.
А поезда проносятся,
И пассажиры косятся,
Ну что это такое, блять, за жизнь?
Да что ж это такое, блять, за жизнь…
бухала я по-черному,
орала «Очи черные!»
под утро завалилась отдыхать,
но прозвонил будильник в пять,
и вот мне, блять, опять вставать,
опять пахать, а вечером бухать.
Да что ж за беспросветность, твою мать!
Гляжу: идёт автобус мой,
а я в говно — хочу домой,
но на работе плотют трудодни.
И вынуждена в каске я
На горных лыжах в пляску, бля.
О, где ж моей весны златые дни?
Куда же подевалися оне?