Риккардо Мути

и с каждым годом жизнь всё драгоценнее,
и неустаннее сужается проём,
и встречи с каждым взглядом сокровеннее,
и бесполезнее сомнений водоём.

мы нетерпимее становимся к уродству,
и расточительнее к тем, кто ценит нас,
мы не боимся благородства как банкротства,
и каждый миг для нас — святой свободы час.

освободившись от глупцов и идиоток,
мы начинаем разговаривать с собой,
мы в одиночестве невиданных красоток
оплакиваем нежности покой.

мы каждый вдох вдыхаем, как науку,
простой «Привет!» ценнее, чем оргазм
и чаще к сердцу мы прикладываем руку,
и за спиной всё чаще слышим про маразм.

и вот, ничтожность растворив в дороговизне,
в какой-то ослепительный момент
мы вдруг окажемся на самом пике жизни,
услышав самый главный комплимент…

и мы, поймав крупицу ложной сути,
в тщеславия укутываясь мрак,
услышим мудрость слов Риккардо Мути:
«В работе я хорош. А так — дурак».

И грандиозно, и убого…

И грандиозно, и убого,
стесняясь голой появиться,
нам Правда искренности строгой
в бесстрастной неге не приснится.

Ведь пафос — жирная одежда:
в ней форму сути не узреть,
и Правда злится словно львица:
ведь бусы ей нельзя надеть,

нельзя ей в бигудях явиться,
в ночнушке — тоже засмеют…
и что ей дома не сидится?
зачем разгуливает тут?

и невдомёк людЯм от века,
что Правде нечего надеть:
она не маска человека,
она — рождение и смерть.

она — в кровавой слизи родов,
она — по моргам лезет в нос,
её боятся полиглоты,
она внезапна, как понос.

а Ложь — всегда правдивей Правды,
и утешительней всегда,
она приятна и парадна,
она — сам стыд, но без стыда.

она, как скромность, украшает,
ведь скромность — это тоже ложь,
она одна про всех всё знает,
её ничем не прошибешь.

и изовравшиеся люди,
моралью защищая страх,
в прозреньи видят словоблудье,
в распятьи — пафос, в сердце — пах.

они всегда терпеть готовы
того, кто пафосно молчит,
но их расстраивает слово,
что ярче пламени горит.

они и в миссии Мессии
рассмотрят первородный грех,
а в аритмии — истерию,
в жестокости — веселый смех.

и если к ним придешь наряжен
ты только в честность и любовь,
они тебя возьмут под стражу,
унизят, измордуют в кровь.

их запредельность беспредельна,
их недалекость далека,
для них спасенье — лишь везенье,
а не Всевышнего рука.

и правда думает: «Я — дура?
Зачем сюда опять пришла?
У Лжи — и сиськи, и фигура,
а я — вульгарна и пошла…

Я некрасива, не прикольна,
здесь бабой жирною стою,
сама собою недовольна,
сама себя я не люблю.

И что мне делать, если люди,
насмешкой заменили смех,
любовь им заменили судьи,
а я страдай одна за всех?

но у меня другой заботы
не будет, не было и нет,
как выполнять свою работу,
в сомнениях рождая Свет»

Я провидений не ищу…

Я провидений не ищу,
но их повсюду замечаю,
от радости порой кричу,
от озарения рыдаю,

и мне по жизни суждено
отыскивать в грязи брильянты,
любить до крови, как в кино,
трудом испытывать таланты.

у Бога выбор небольшой:
всего по два, ведь в паре — сила.
и чужд мне мудрости покой:
амбивалентность так красива!

и лишь страдания шлифуют
до ослепляющего блеска,
в котором прошлое дрейфует
фантомным призраком гротеска.

все люди — только инструменты
Его Величия и Славы,
Его святые дивиденды
Его волшебные забавы.

а нам дано лишь не бояться,
угадывать, не замечая,
что быть сложнее, чем казаться,
что легче понимать, не зная.

и только истекая болью,
поймешь, что жизнь не так жестока:
тот, кто не стал теперь тобою,
тот умер, став твоим истоком.

и, лишь заштопав все петлицы,
дожав до чёрствости свой век,
я расхочу свободы птицы,
свободным став как Человек.

Ни шелест клавиш, ни сплетенье…

ни шелест клавиш, ни сплетенье
случайных нот в скрипичном чреве,
ни плеск созвучий, ни вкрапленья
резьбы изысканной на древе,

ни изощрённые стаккато,
ни бисерная виртуозность,
ни приторный фальцет кастрата,
ни подмастерья скрупулезность,

и ни галёрок умных споры,
ни синкопированный старт
нам не заменят Пифагора,
которым стать хотел Декарт…

Вiдпусти

Из Святослава Вакарчука

как белый день, твоё лицо
дождинки слёз тоской стекают,
ты мне вернуть смогла кольцо,
но счастья дни не отпускают.

меня слепят твои глаза
их блеск мне звёзды затмевает.
и снова свет мутит слеза:
ведь шёпот твой не отпускает.

ты мне казалась лепестком,
что по весне благоухает,
но сон не тает плутовской:
меня твой взгляд не отпускает.

я измождён в твоём плену
я умоляю: отпусти…
я не одну порву струну,
чтоб только дальше не идти…

но ты опять во сне придёшь
и поутру опять растаешь.
не знаю, чем я так хорош,
но ты меня не отпускаешь…

Безмолвной робостью линяет тишина…

безмолвной робостью линяет тишина,
и полнолуние безумием не греет,
когда глушу безверие до дна:
как щедро эта чаша не пустеет…

он не забыл — он просто отпустил
по пьяни или от испуга.
и я устало всё ему простил
и помолился за потерянного друга.

и не сказать, чтоб сильно был не прав,
меня своим отчаянием кромсая,
но я не нарушал ничей устав,
не оставлял беспомощных у края.

зачем-то он мне захотел сказать,
что я не падший ангел, а пропащий,
что мне из смрадной слизи не восстать,
не обрести покой, в ушах звенящий.

когда не любишь, МОЛЧА не люби:
пропалывай молчком любимых грядки.
в меня не веришь — МОЛЧА не губи
своим предательством невинные посадки.

он, искушая, проверял на прочность,
а я, не сдавшись, вновь перемудрил,
и, разрушая нежности порочность,
он не предал — он просто отпустил.