Паломническая песнь в птичьем исполнении

— Он слишком красив на немецком, чтобы его переводить на русский. Остаффь, — сказал Медведь.
— Не может быть что-то на немецком красивее, чем на русском. Я этого так не оставлю.

(вместо предисловия) 

Германн Гессе — безусловный, неоспоримый, величайший гений немецкой литературы. Его произведения переведены на 64 языка, тиражи его книг — самые рекордные за всю историю книгопечатания — свыше 125 млн экземпляров. То, что этот писатель делает со словом, — настоящая алхимия. Даже великий Ремарк так не умел; даже никакой Гёте-с-шыллером тут рядом не валялись. 

И вот услышал я в июне прошлого года его «Паломническую песнь в птичьем исполнении» («Ein Wallfahrer-Lied von Vögeln gesungen»): ощущения, испытанные мной от этих двух с половиной строф, передать невозможно: я был загипнотизирован этим крохотным шедевром, сотканным из парономазий, аллитераций, морфемной омофонии; как филолог я понимал, что написать так невозможно, но графоман, живущий во мне, уже всё решил: я должен был перевести этот изуверский текст. 

Попытки найти сам текст этой песни не увенчались успехом, потом начался Зальцбургский фестиваль, и я забросил это дело. И вот сегодня — в последний день зимы — я по телефону наговорил Коле Брауну, что примерно это такое могло бы быть, и через пару минут Коля Браун прислал мне текст, прочитав который десять раз, я снова закурил. 

Die Woge wogt, es wallt die Quelle,
es wallt die Qualle in der Welle,
wir aber wallen durch die Welt,
weil nur das Wallen uns gefällt.

Wir tuns nicht, weil wir wallen sollen,
wir tun es, weil wir wallen wollen.
Wer nur der Tugend willen wallt,
kennt nicht des Wallens Allgewalt.

Sie wallt und waltet über allen,
die nur des Wallens willen wallen.

Ну а дальше — приведённый выше диалог с Колей и понимание, что я не могу этого не сделать (в конце концов, я это или кто!).

Тут я опускаю свои жалкие попытки привлечь к ответственности коллег из Зальцбугского и Берлинского университетов, носителей и не-носителей языка, равно как и описание перерытых мемуаров жены Гессе, и литературоведческих разборов этого садистского текста на немецком (на русском ничего не нашёл вообще!): не помогло ничего! Собственно, это и так бросается:

Волной оплавлен блеск подлунный,
пленяет волю клевер рунный,
плывём земной юдоли вдоль,
без воли в боли смысла ноль. 

Без удали не нужно воли,
безвольный не доволен долей,
и добродетели король 
волнений не познает роль,

коль суть и соль подлунных знаний —
в великой воле колебаний.

(пер. с нем.)

Ко дню рождения человека, без которого не было бы главной сцены мистерии «Один-за-всех»

Один-за-всех:

Объясни! Не понимаю!
В чём вина моя, не знаю.
Чем прогневал я Творца?!

Вера:

Ты не видел в Нём ОТЦА…
Мир устроен очень просто:
как сказал Святой Апостол,
любящему страх неведом.
Лишь Любовь даёт победу
нам над тем, чего боимся,
презираем и стыдимся.
Страх — несчастий всех причина.
Под его чумной личиной
прячется безверия зверь,
к счастью закрывая дверь.
Если любишь, не боишься,
не дрожишь и не стыдишься,
и себя не истязаешь,
на других не посягаешь,
нету для тебя барьеров:
ведь Любви источник — ВЕРА.
Без сомнений. Без вопросов.

Один-за-всех:

Назови мне верный способ
веру в сердце обрести,
чтобы душу смог спасти!

Вера:

Ты уже на полпути,
если хочешь обрести
в сердце радости источник.
Что ж. Смотри. Среди песочниц
маленькие крохотули
вместе весело играют,
а дедули и бабули
их на лавках поджидают.
Увлеченные детишки
про родных совсем забыли,
строят разные домишки,
ездят на автомобилях,
в магазин они играют,
в прятки, в классики и в салки,
дедушек не замечают
и бабулек им не жалко…
Старички сидят послушно,
ждут, когда же их заметят,
но к ним дети равнодушны,
их давно забыли дети…
Вдруг один смешной мальчишка
от игрушек оторвался
и в испачканном пальтишке
прямо к дедушке помчался!
Позабыв про увлечения,
про друзей, про дом с машиной,
про конфеты и печенья,
как на главную вершину,
к деду прямо на колени
он запрыгивает смело,
без сомнений вязкой тени
прижимается всем телом,
обнимает, и целует,
и от радости хохочет:
«Деда! Как тебя люблю я!»
Деда достаёт платочек…
Вытирает слёзы молча,
малыша целует в щёчку:
«Ты мой нежный ангелочек,
ты любимый мой цветочек…»
Только этот миг волшебный
деда в деда превращает…
Так в тиши богослужебной
силой Веры одаряет
человек Отца Вселенной,
на мгновения забывая
о своих земных заботах,
над собою признавая
Власть Священную Кого-то,
Кто в сиянии духовном
создал всё на этом свете,
Кто в терпении любовном
смотрит, как играют дети,
строя домики, дороги,
из себя кого-то строя,
церкви строя, синагоги,
глупостью и добротою
строя семьи и преграды,
часто и друг друга строя,
строем глупые парады
хвастовство других порою
выставляя за идею
демонстрации величия,
Землю делая всё злее
с нехристианским безразличием.
Ждёт и смотрит: может, кто-то
из несчастных карапузов
посреди своей заботы
сбросит глупости обузу
и в бесхитростной молитве,
признавая поражение
в бестолковой с Небом битве
вдруг застынет без движения
и, раскаявшись, не сможет
к Богу сам не возвратиться:
«Как же я неправ был, Боже!..
Отче, я — твоя частица…»

Я засыпаю на закате…

я засыпаю на закате:
без солнца мне дышать неловко
и то, что знаю о распятии, —
как штык у вены от винтовки.

меня наутро будят птицы,
рассказывая мне о чуде,
когда в пронзительных зарницах
собой становятся все люди,

когда без масок и футляров
они любовью к жизни дышат,
когда без едких циркуляров,
без лишних слов друг друга слышат,

когда ты, глупо оступившись,
вдруг чувствуешь поддержку друга,
когда, с тобой всего лишившись,
тебе верна твоя подруга…

поверив в сказки этой силу,
я жизнь перепишу сначала,
я изменю всё то, что было,
всё то, что фальшью прозвучало,

и улыбнусь от счастья небу
за всех, с кем жизнь подобна Раю,
за тех, с кем был, за тех, с кем не был,
за тех, кто жил, не умирая…

Днюха. принято грустить…

днюха. принято грустить.
год прошёл. обнять, и плакать,
и забыть, забить, запить,
депресснув в ответ на слякоть.

я напьюсь и нацелуюсь,
позвездю немножко я,
в комплиментах налюбуюсь
иронично на себя.

выйду в ночь из ресторана,
закурю и помолчу:
рыхлым роем тараканы
мозг сверлят бородачу.

сорок пятый — год победы.
справлюсь ли я сам с собой?
если не сломили беды,
вряд ли сокрушит покой.

сколько мне пути осталось?
может быть, совсем чуть-чуть.
наточила жало жалость,
но грустить я не хочу.

с каждым годом шума меньше,
с каждым годом цели круче,
и всё больше рядом женщин,
и всё меньше злобных сучек.

пусть я где-то оступился,
пусть долги рябят в глазах,
но уж если я родился,
глупо жать на тормоза.

значит, надо просто верить
в то, что будет всё путём.
жизнь — не повод для истерик:
живы будем — не помрём.

Не покорённые судьбой…

не покорённые судьбой,
в любви нашедшие спасение,
мы, окрылённые мечтой,
порабощенные везением,

встречающие смехом день,
с улыбкой провожая лето,
забыли, что такое лень,
и взмыли в небо без билета…

без боли всё себе простив,
страдания обезболив матом,
себя на волю отпустив,
от Неба ничего не спрятав,

сгорая, глазом не моргнув,
внушая страх одной походкой,
мы нежных не стыдимся чувств
и раны заливаем водкой.

презрев сомнений сладкий яд,
мы избалованы немного,
нам далеко не каждый рад,
но поцелованы мы — Богом.

Ты замерзаешь, покрываясь тишиной…

ты замерзаешь, покрываясь тишиной,
в созвездиях метели прячешь звуки…
а я, обветренный прохладой и тобой,
дышу стихами на бесчувственные руки.

но инеем искрится строчек пыль,
в них сердцу ни раздеться, ни согреться,
и леденеет, полыхая болью, стиль,
и пламенеет льдом обугленное сердце.

ты мне припомнишь прошлые мечты,
надежды, люто канувшие в Лету,
обидишься, что там, где я, не ты,
и обвинишь меня, что я всё время где-то…

я просияю, опустею, извинюсь,
и отрезвит меня обид твоих прохлада.
но на измену я в ответ не изменюсь:
от отвернувшихся мне ничего не надо…

Отупело всё, отморозилось…

отупело всё, отморозилось,
мхом покрылось, как рана корой…
жлобство лихо на совесть набросилось,
первородный испортив покрой.

ниже пояса шутки и плинтуса,
мягче палтуса мякоть в мозгу:
не противится он больше выносу,
пряча мысль, как иголку в стогу.

истончились мечты, обмельчали мы…
Бог размазан на дней бутерброд…
те, кто выжить успел, те отчалили
от пустот в бесконечный полёт.

интервалом себя мы насытили,
круг замкнулся, судьба отцвела.
нам казалось всё в жизни значительным,
кроме тех, в ком душа проросла…

Вы что, уснули? — Очарован…

— Вы что, уснули? — Очарован…
Давай на ты? — Ты обалдел?
— Тобой я будто околдован…
— Ну ты в натуре обнаглел…

— А как зовут тебя? — Наташа.
— Тебе помочь? — Зачем? Спасибо…
— Я Александр. Можно Саша.
Ты удивительно красива.

— Допустим, я об этом знаю.
— Дай руку мне свою. — Зачем?
— Тебе немножко погадаю,
скажу, что ждать от перемен.

— Я в эти глупости не верю.
— Напрасно: я же подошёл.
— В твоих глазах улыбка зверя,
который жертву вдруг нашёл…

— Ты ошибаешься. — Возможно.
— Пойдём со мной. — Я не хочу.
— Не ври. Я буду осторожен.
— Пусти меня! Я закричу!

— Давай кричи. Я не мешаю.
— Откуда взялся ты такой?
— Откуда взялся я? Не знаю…
Так что, идём? — Куда? — Со мной.

Тебя увидел я и вспомнил…

тебя увидел я и вспомнил
тот давний мартовский загул,
когда я молча, но нескромно
тебе там что-то расстегнул…

тем вечером в твоей квартире
так было жарко нам с тобой
но поутру, часа в четыре,
засобирался я домой…

меня ты слёзно умоляла
с тобой остаться до утра,
но страсть твоя меня пугала,
и я соврал, что мне пора…

и вот ноябрьской порой,
в хмельном угаре и дыму,
мы под дождём идём с тобой,
всё ближе к дому твоему…

на этот раз я задержался,
мне выспаться ты не дала,
давно я столько не… смеялся:
была ты ооочень… весела…

но, адским лезвием сарказма
подрезав мысль о том, что крут,
ты после третьего оргазма
спросила: «Как тебя зовут?»

Моему сердцу

ты бьёшься, словно раненая птица,
преследуя любовь, как солнца свет,
а я пытаюсь за тебя молиться,
захлёбываясь дымом сигарет.

не плачь, моё хорошее, не стоит…
я знаю: очень холодно тебе…
но в пляске аритмии синусоид
ты не растравливай себя и не робей…

давно пора тебе остановиться:
твой плач порою просто нестерпим.
зачем ты, жадно всматриваясь в лица,
напоминаешь мне о том, что не любим?

я виноват перед тобой и я не спорю:
тебя ни перед кем не защищал,
и в сотнях романтических историй
тебя я беспощадно истязал…

никто из тех, к кому ты привязалось,
тобой не дорожил, тобой не жил,
никто из тех, кому ты доставалось,
тебя, на самом деле, не любил.