Ты всё боишься обмануть…

ты всё боишься обмануть
свою уставшую невинность,
и, прикрывая грустью грудь,
его ты тянешь, как повинность.

в своих накуренных мечтах
тебе давно он стал противен,
и в беспризорности чертах
обрюзг, устал и неспортивен.

а ты из комплексов своих
нарядный вышиваешь саван.
и помнишь, что из вас двоих
лишь только он всегда оправдан.

но сложно женщиною стать,
любви усилий не осилив:
тебе хотелось лишь порхать,
в себе не замечая гнили.

вперёд, уныния тоска!
жарь из отчаянья бифштексы!
пока тебе до сорока,
нет ничего важнее секса.

и, разуму судьбы не внемля,
пойми, что он пока живой:
ему с тобой не нужно ебли —
ты просто обними его…

Ты меня не любишь, не жалеешь…

ты меня не любишь, не жалеешь…
ну и хрен с тобой: не очень-то хотел.
совести ты, сволочь, не имеешь,
я б убил тебя, но очень много дел.

пол не мыт, на окнах паутина,
в холодильнике неделю киснет суп,
а по ящику — душевная картина
про любовь, в конце которой труп.

не боись, я бить тебя не буду:
голыми руками придушу,
а потом напьюсь и позабуду,
как курили вместе анашу.

что-то о себе я всё заладил…
ты-то как? скучаешь хоть чуток?
я вчера себе рубашки гладил
и увидел старый твой платок.

вспомнил, что давно ты не звонила,
не писала… чо ваще за нах?!
ты меня, наверно, не любила:
вечно вся в делах и в мужиках.

ща опять бельё закину в стирку,
пива выпью, выйду покурить…
я б меж глаз твоих любимых сделал дырку:
проще ведь убить, чем отпустить.

Любви всегда все возрасты покорны…

любви всегда все возрасты покорны,
но ей не внемлет одиночества надрыв:
когда в беспечности свободной и тлетворной
ты хочешь полюбить, не возлюбив.

вычитывая прошлого страницы,
ошибок не исправишь океан:
и нечем похвалиться, а гордиться
своею глупостью способен лишь баран.

ты знаешь сам, что верностью собачьей
похвастаться не сможешь, и поверь,
что именно всеядностью свинячьей
ты сам причиной стал своих потерь.

влюблённость — лишь преддверие урока,
влюблённость — сексуальности свекровь,
влюблённость — оправдание порока,
влюблённость — это всё же не Любовь.

А чо так всё уныло и тоскливо?..

— А чо так всё уныло и тоскливо?
Где установка на победу, на успех?
Не любят люди жить без позитива,
не сопли всем нужны, а звонкий смех!

Ты расскажи о том, что страстно любишь,
о том, что веселит тебя с утра,
с чем пиво пьёшь, с кем водку ночью глушишь,
как ходишь в баню и как жизнь к тебе добра!

Ты мозг вскрываешь, как вскрывают вены,
ты бред несёшь, как старый импотент.
У инвалидов и бомжей — у тех проблемы!
А ты — здоров, накормлен и одет!

И в жизни ты — светлее, озорнее,
нахальнее, наглее и сильней!
Зачем же ты, бессовестно борзея,
морочишь головы доверчивых людей?!

— Ты в общем прав, и я, конечно, дятел.
Но ведь стихи — не новости с полей,
они — не украшение в салате,
они — не погремушка для детей.

В рифмованных сомнениях — надежда,
в рифмованной печали — солнца свет,
в рифмованном величии — невежда,
в вопросе зарифмованном — ответ!

И в кривизне моей упрямой строчки
ты вдруг увидишь СВОЙ автопортрет
и сам поймёшь, над «i» расставив точки:
улыбкой можно лгать, слезами — нет.

Тебе под сорок, ей не восемнадцать…

тебе под сорок, ей не восемнадцать,
и в легкомысленность играть уже смешно
и нет желания как раньше одеваться
и проливать, чтоб познакомиться, вино.

и ей ты предложить себя не сможешь.
не потому, что там мешается другой,
а потому, что под твоей уставшей кожей
кровь не бурлит, а шепчется рекой.

ты не сгоришь, хотя сгореть сумеешь,
не потому что больше нечему гореть,
а потому что больше не поверишь,
что сможешь хоть кого-нибудь согреть.

и снова в маске шутовской, как на расправу,
из дома выйдешь подшофе, как в неглиже,
и вдруг поймешь, перелистав октаву,
что впереди не «всё ещё», а лишь «уже»

Не плачь, прощаясь с этим гадом…

не плачь, прощаясь с этим гадом,
сквозь боль, не подавая виду,
ты улыбнись, и звёздным градом
в душе растают все обиды.

и радостью любовь вернётся,
рассудок чувство затуманит,
на запад солнце понесётся
и снова сердце твоё ранит.

не уходи, дразня судьбу:
ведь только самый верный друг
услышит тихую мольбу,
прочтя в безмолвии испуг.

не прячь от света чистых глаз:
пусть утро принесет разлуку,
пусть разревёшься в сотый раз
себя терзая мутной мукой,

но с благодарностью простишь
ему потом свою никчёмность,
и, вдруг очнувшись, улетишь
в свою истошную бездомность.

и в миг, когда устанешь ждать,
когда остынет жар в запястье,
когда не будет сил желать,
взорвётся сердце новым счастьем…

Земфире Рамазановой

в печали, в резвости и лести
в стихах, в которых всё на двести,

для робостей судеб далеких
для всех, бескрайне одиноких,

во имя смелости и чуда
до раскровавленного зуда

простых мелодий и признаний
в невежестве глубинных знаний

живой беспомощности сила,
беспечность тех, кого любила…

и в зелени озёр купаясь,
и в горы с солнцем поднимаясь,

слезу глотая с каждым звуком,
себя теряя близоруко,

я знаю: всё простится той,
кто стать смогла живой мечтой…

Любви взаимной буржуазность…

любви взаимной буржуазность —
как нежность пальцев по спине,
как звёзд бесхитростная праздность,
как ослепление во сне.

ведь в сладкой тишине уюта,
в восторгах глупостей простых
и в принадлежности кому-то
всегда хромает сердца стих.

без боли внутренней неволи,
без жалкой грусти резких фраз,
из обездоленности доли
стихов не выстрелит фугас.

и одиночеством пустыни
я строчек обеспечу плеск:
в них мазохизм слезой нахлынет,
в них трезвостью блеснет гротеск.

и, сам себя превозмогая,
без жалости и без потерь
я в безразличии растаю,
другим в себя захлопнув дверь.

Марине Цветаевой

ты была игрушкой звонкой,
нервной, как струна,
диким мальчиком-девчонкой
в терпкости вина.

сквозь судьбу ты в мир впрягалась
яркой стрекозой,
хомутом бус оказалась
боль любви земной.

не пастушкой, не простушкой,
в горе почернев,
стала девочка Петрушкой,
сникнув в тишине…

в превращениях меняя
жизнь на житие,
не смогла ты жить, сгорая
в духа нищете…

и верёвка Пастернака,
воздуха глоток,
в трех записках вязкость мрака,
строчек кипяток…

в день последний тихий летний
лопнула струна.
в срок наследника трёхлетний
заберёт война…

и не важно, что могилы
ваши не сыскать:
там, где тело тихо сгнило,
бестолку стонать…

в тишине сталеплавильной
млечная печаль
подхватила звонкий мячик…
замолчал рояль…