И грандиозно, и убого,
стесняясь голой появиться,
нам Правда искренности строгой
в бесстрастной неге не приснится.
Ведь пафос — жирная одежда:
в ней форму сути не узреть,
и Правда злится словно львица:
ведь бусы ей нельзя надеть,
нельзя ей в бигудях явиться,
в ночнушке — тоже засмеют…
и что ей дома не сидится?
зачем разгуливает тут?
и невдомёк людЯм от века,
что Правде нечего надеть:
она не маска человека,
она — рождение и смерть.
она — в кровавой слизи родов,
она — по моргам лезет в нос,
её боятся полиглоты,
она внезапна, как понос.
а Ложь — всегда правдивей Правды,
и утешительней всегда,
она приятна и парадна,
она — сам стыд, но без стыда.
она, как скромность, украшает,
ведь скромность — это тоже ложь,
она одна про всех всё знает,
её ничем не прошибешь.
и изовравшиеся люди,
моралью защищая страх,
в прозреньи видят словоблудье,
в распятьи — пафос, в сердце — пах.
они всегда терпеть готовы
того, кто пафосно молчит,
но их расстраивает слово,
что ярче пламени горит.
они и в миссии Мессии
рассмотрят первородный грех,
а в аритмии — истерию,
в жестокости — веселый смех.
и если к ним придешь наряжен
ты только в честность и любовь,
они тебя возьмут под стражу,
унизят, измордуют в кровь.
их запредельность беспредельна,
их недалекость далека,
для них спасенье — лишь везенье,
а не Всевышнего рука.
и правда думает: «Я — дура?
Зачем сюда опять пришла?
У Лжи — и сиськи, и фигура,
а я — вульгарна и пошла…
Я некрасива, не прикольна,
здесь бабой жирною стою,
сама собою недовольна,
сама себя я не люблю.
И что мне делать, если люди,
насмешкой заменили смех,
любовь им заменили судьи,
а я страдай одна за всех?
но у меня другой заботы
не будет, не было и нет,
как выполнять свою работу,
в сомнениях рождая Свет»
