Александр Курмачёв
ты в свой карман «спасибо» не положишь,
за словом не полезешь ты в карман,
ты буквы в пазлах смыслов перемножишь,
подтекстов удлиняя караван,
проглотишь обвинений гроздь, другую,
из снисходительности выдавишь слезу,
и, подарив улыбку озорную,
соврёшь опять на голубом глазу.
потом, подчистив кривизну размера,
заваришь кофе, выйдешь покурить…
и ухмыльнётся прошлого химера:
ведь пишешь для того, чтоб позабыть…
мечтами окрыленная корова
не нагуляет в грёзах молока,
ведь счастья раскалённая подкова
ей — как собаке пятая нога.
мечты нас от работы отвлекают,
мечты нас увлекают в пустоту,
мечты нас в паразитов превращают,
мечты нас погружают в слепоту.
мы знаем, что мечтать порой не вредно,
порой закон не писан дуракам,
но выглядим, мечтая, как-то бледно,
всё время получая по рукам.
ведь если рассмотреть мечту поближе,
без увлеченности другими и собой,
увидим мы, что навострили лыжи
туда, где побывал уже другой.
в труде, порой не думая о счастье,
судьбу постичь, пока не постарел,
и в Замысле себя увидеть частью —
предел мечтаний, мудрости удел!
а смокинг… — это просто спецодежда,
и фрак — какой-то странный рудимент:
ведь в одиночестве — лишь на любовь надежда,
ведь Страдивари… — это только инструмент.
писать стихи — ума не надо:
ум нужен, чтобы — не писать,
чтобы в пустую клоунаду
живую боль не превращать.
за пьяных строчек эскападу
ты не получишь ничего:
ни восхищений листопада,
ни банку пива у метро.
ни смрада терпкая бравада,
ни трепет девственных ресниц
не примут рифм твоих парада
и липкость граней у границ.
мы все стремимся в рабство стиля,
боясь любви рабами стать.
мы столько чувств похоронили:
кончать важней, чем начинать.
и снова в бездну маскарада
сорвется честная слеза:
и снова пустота обряда
без слов оставит образа.
на те же грабли не наступишь
на одиночества пути
не потому, что не полюбишь:
граблей не сможешь тех найти.
ты всё боишься обмануть
свою уставшую невинность,
и, прикрывая грустью грудь,
его ты тянешь, как повинность.
в своих накуренных мечтах
тебе давно он стал противен,
и в беспризорности чертах
обрюзг, устал и неспортивен.
а ты из комплексов своих
нарядный вышиваешь саван.
и помнишь, что из вас двоих
лишь только он всегда оправдан.
но сложно женщиною стать,
любви усилий не осилив:
тебе хотелось лишь порхать,
в себе не замечая гнили.
вперёд, уныния тоска!
жарь из отчаянья бифштексы!
пока тебе до сорока,
нет ничего важнее секса.
и, разуму судьбы не внемля,
пойми, что он пока живой:
ему с тобой не нужно ебли —
ты просто обними его…
ты меня не любишь, не жалеешь…
ну и хрен с тобой: не очень-то хотел.
совести ты, сволочь, не имеешь,
я б убил тебя, но очень много дел.
пол не мыт, на окнах паутина,
в холодильнике неделю киснет суп,
а по ящику — душевная картина
про любовь, в конце которой труп.
не боись, я бить тебя не буду:
голыми руками придушу,
а потом напьюсь и позабуду,
как курили вместе анашу.
что-то о себе я всё заладил…
ты-то как? скучаешь хоть чуток?
я вчера себе рубашки гладил
и увидел старый твой платок.
вспомнил, что давно ты не звонила,
не писала… чо ваще за нах?!
ты меня, наверно, не любила:
вечно вся в делах и в мужиках.
ща опять бельё закину в стирку,
пива выпью, выйду покурить…
я б меж глаз твоих любимых сделал дырку:
проще ведь убить, чем отпустить.
любви всегда все возрасты покорны,
но ей не внемлет одиночества надрыв:
когда в беспечности свободной и тлетворной
ты хочешь полюбить, не возлюбив.
вычитывая прошлого страницы,
ошибок не исправишь океан:
и нечем похвалиться, а гордиться
своею глупостью способен лишь баран.
ты знаешь сам, что верностью собачьей
похвастаться не сможешь, и поверь,
что именно всеядностью свинячьей
ты сам причиной стал своих потерь.
влюблённость — лишь преддверие урока,
влюблённость — сексуальности свекровь,
влюблённость — оправдание порока,
влюблённость — это всё же не Любовь.
— А чо так всё уныло и тоскливо?
Где установка на победу, на успех?
Не любят люди жить без позитива,
не сопли всем нужны, а звонкий смех!
Ты расскажи о том, что страстно любишь,
о том, что веселит тебя с утра,
с чем пиво пьёшь, с кем водку ночью глушишь,
как ходишь в баню и как жизнь к тебе добра!
Ты мозг вскрываешь, как вскрывают вены,
ты бред несёшь, как старый импотент.
У инвалидов и бомжей — у тех проблемы!
А ты — здоров, накормлен и одет!
И в жизни ты — светлее, озорнее,
нахальнее, наглее и сильней!
Зачем же ты, бессовестно борзея,
морочишь головы доверчивых людей?!
— Ты в общем прав, и я, конечно, дятел.
Но ведь стихи — не новости с полей,
они — не украшение в салате,
они — не погремушка для детей.
В рифмованных сомнениях — надежда,
в рифмованной печали — солнца свет,
в рифмованном величии — невежда,
в вопросе зарифмованном — ответ!
И в кривизне моей упрямой строчки
ты вдруг увидишь СВОЙ автопортрет
и сам поймёшь, над «i» расставив точки:
улыбкой можно лгать, слезами — нет.
тебе под сорок, ей не восемнадцать,
и в легкомысленность играть уже смешно
и нет желания как раньше одеваться
и проливать, чтоб познакомиться, вино.
и ей ты предложить себя не сможешь.
не потому, что там мешается другой,
а потому, что под твоей уставшей кожей
кровь не бурлит, а шепчется рекой.
ты не сгоришь, хотя сгореть сумеешь,
не потому что больше нечему гореть,
а потому что больше не поверишь,
что сможешь хоть кого-нибудь согреть.
и снова в маске шутовской, как на расправу,
из дома выйдешь подшофе, как в неглиже,
и вдруг поймешь, перелистав октаву,
что впереди не «всё ещё», а лишь «уже»
не плачь, прощаясь с этим гадом,
сквозь боль, не подавая виду,
ты улыбнись, и звёздным градом
в душе растают все обиды.
и радостью любовь вернётся,
рассудок чувство затуманит,
на запад солнце понесётся
и снова сердце твоё ранит.
не уходи, дразня судьбу:
ведь только самый верный друг
услышит тихую мольбу,
прочтя в безмолвии испуг.
не прячь от света чистых глаз:
пусть утро принесет разлуку,
пусть разревёшься в сотый раз
себя терзая мутной мукой,
но с благодарностью простишь
ему потом свою никчёмность,
и, вдруг очнувшись, улетишь
в свою истошную бездомность.
и в миг, когда устанешь ждать,
когда остынет жар в запястье,
когда не будет сил желать,
взорвётся сердце новым счастьем…
в печали, в резвости и лести
в стихах, в которых всё на двести,
для робостей судеб далеких
для всех, бескрайне одиноких,
во имя смелости и чуда
до раскровавленного зуда
простых мелодий и признаний
в невежестве глубинных знаний
живой беспомощности сила,
беспечность тех, кого любила…
и в зелени озёр купаясь,
и в горы с солнцем поднимаясь,
слезу глотая с каждым звуком,
себя теряя близоруко,
я знаю: всё простится той,
кто стать смогла живой мечтой…