А чо так всё уныло и тоскливо?..

— А чо так всё уныло и тоскливо?
Где установка на победу, на успех?
Не любят люди жить без позитива,
не сопли всем нужны, а звонкий смех!

Ты расскажи о том, что страстно любишь,
о том, что веселит тебя с утра,
с чем пиво пьёшь, с кем водку ночью глушишь,
как ходишь в баню и как жизнь к тебе добра!

Ты мозг вскрываешь, как вскрывают вены,
ты бред несёшь, как старый импотент.
У инвалидов и бомжей — у тех проблемы!
А ты — здоров, накормлен и одет!

И в жизни ты — светлее, озорнее,
нахальнее, наглее и сильней!
Зачем же ты, бессовестно борзея,
морочишь головы доверчивых людей?!

— Ты в общем прав, и я, конечно, дятел.
Но ведь стихи — не новости с полей,
они — не украшение в салате,
они — не погремушка для детей.

В рифмованных сомнениях — надежда,
в рифмованной печали — солнца свет,
в рифмованном величии — невежда,
в вопросе зарифмованном — ответ!

И в кривизне моей упрямой строчки
ты вдруг увидишь СВОЙ автопортрет
и сам поймёшь, над «i» расставив точки:
улыбкой можно лгать, слезами — нет.

Тебе под сорок, ей не восемнадцать…

тебе под сорок, ей не восемнадцать,
и в легкомысленность играть уже смешно
и нет желания как раньше одеваться
и проливать, чтоб познакомиться, вино.

и ей ты предложить себя не сможешь.
не потому, что там мешается другой,
а потому, что под твоей уставшей кожей
кровь не бурлит, а шепчется рекой.

ты не сгоришь, хотя сгореть сумеешь,
не потому что больше нечему гореть,
а потому что больше не поверишь,
что сможешь хоть кого-нибудь согреть.

и снова в маске шутовской, как на расправу,
из дома выйдешь подшофе, как в неглиже,
и вдруг поймешь, перелистав октаву,
что впереди не «всё ещё», а лишь «уже»

Не плачь, прощаясь с этим гадом…

не плачь, прощаясь с этим гадом,
сквозь боль, не подавая виду,
ты улыбнись, и звёздным градом
в душе растают все обиды.

и радостью любовь вернётся,
рассудок чувство затуманит,
на запад солнце понесётся
и снова сердце твоё ранит.

не уходи, дразня судьбу:
ведь только самый верный друг
услышит тихую мольбу,
прочтя в безмолвии испуг.

не прячь от света чистых глаз:
пусть утро принесет разлуку,
пусть разревёшься в сотый раз
себя терзая мутной мукой,

но с благодарностью простишь
ему потом свою никчёмность,
и, вдруг очнувшись, улетишь
в свою истошную бездомность.

и в миг, когда устанешь ждать,
когда остынет жар в запястье,
когда не будет сил желать,
взорвётся сердце новым счастьем…

Земфире Рамазановой

в печали, в резвости и лести
в стихах, в которых всё на двести,

для робостей судеб далеких
для всех, бескрайне одиноких,

во имя смелости и чуда
до раскровавленного зуда

простых мелодий и признаний
в невежестве глубинных знаний

живой беспомощности сила,
беспечность тех, кого любила…

и в зелени озёр купаясь,
и в горы с солнцем поднимаясь,

слезу глотая с каждым звуком,
себя теряя близоруко,

я знаю: всё простится той,
кто стать смогла живой мечтой…

Любви взаимной буржуазность…

любви взаимной буржуазность —
как нежность пальцев по спине,
как звёзд бесхитростная праздность,
как ослепление во сне.

ведь в сладкой тишине уюта,
в восторгах глупостей простых
и в принадлежности кому-то
всегда хромает сердца стих.

без боли внутренней неволи,
без жалкой грусти резких фраз,
из обездоленности доли
стихов не выстрелит фугас.

и одиночеством пустыни
я строчек обеспечу плеск:
в них мазохизм слезой нахлынет,
в них трезвостью блеснет гротеск.

и, сам себя превозмогая,
без жалости и без потерь
я в безразличии растаю,
другим в себя захлопнув дверь.

Марине Цветаевой

ты была игрушкой звонкой,
нервной, как струна,
диким мальчиком-девчонкой
в терпкости вина.

сквозь судьбу ты в мир впрягалась
яркой стрекозой,
хомутом бус оказалась
боль любви земной.

не пастушкой, не простушкой,
в горе почернев,
стала девочка Петрушкой,
сникнув в тишине…

в превращениях меняя
жизнь на житие,
не смогла ты жить, сгорая
в духа нищете…

и верёвка Пастернака,
воздуха глоток,
в трех записках вязкость мрака,
строчек кипяток…

в день последний тихий летний
лопнула струна.
в срок наследника трёхлетний
заберёт война…

и не важно, что могилы
ваши не сыскать:
там, где тело тихо сгнило,
бестолку стонать…

в тишине сталеплавильной
млечная печаль
подхватила звонкий мячик…
замолчал рояль…

Скрябиным навеяло…

советский герб тебе родной,
но, корчась от стыда и боли,
в стране, уставшей быть страной,
ты вечно как на минном поле.

ты покупаешь только то,
что за бугром носить привыкли,
и наизусть учить готов
артикулы, но не артикли.

в твоих ушах чужая речь,
чужая музыка и песни,
ты дом родной готов поджечь,
чтоб селфи сделать интересней.

ты знаешь всех, кто виноват,
что ты не в Лондоне учился,
что дед не слишком был богат,
что твой отец не так женился,

что бабка дурою была,
что мать не в кошелёк влюбилась,
что замуж не туда пошла,
что ушлой быть не научилась…

конечно, не твоя вина,
что ты не в том краю родился,
что жизнь твоя не так жирна,
чтоб ты страной своей гордился.

но патриотов не ругай:
пусть патриотит их с похмелья.
в самом себе свой рай создай,
сам стань своею самоцелью.

Мягкий знак

когда-нибудь, может быть, в страшной тревоге
усвоит последний дурак:
не он наш позор, и не наши дороги,
а в «-ться» или «-тся» мягкий знак.

Чайка

Из Святослава Вакарчука

Седьмое небо низко для тебя,
и по ветру судьбы, себя губя,
ты устремляешься на тот прибрежный след,
в котором рассмотреть стремишься свет.

Но каждый вечер, крылья опустив,
в своей мечте, саму себя забыв,
ты снова улетаешь на восток,
а сердце разбивается в песок.

И снова ты, как прежде, ждешь весну,
чтоб снова обмануть её блесну,
чтоб снова крылья расцарапать в кровь,
чтоб снова потерять свою любовь.

А люди, не способные на чудо,
прикармливают грустью свой рассудок,
и, не пикируя на крошек жалкий пир,
ты гордостью своей спасаешь мир.

Со мной выходит солнце погулять…

со мной выходит солнце погулять,
со мной мечта не хочет расставаться,
со мной века истокам вспять
спешат, смеша, в любви признаться.

во мне беспомощности треск
хирургам освещает чресла,
моей безбашенности всплеск
в трон Счастья превращает кресло.

во мне всё то, что не сбылось,
ждёт воплощения с любовью,
и что бы дальше ни стряслось,
я в Вечность проникаю с кровью.

и, зараженный страстью БЫТЬ,
я рву бессилие сомнений:
не дай мне Бог теперь забыть,
что в каждом существе — Твой ГЕНИЙ.