Александр Курмачёв
окончен бал, но свечи всё не гаснут:
их трепетом пронизаны слова,
в которых заискрился смысл опасный,
когда я вдруг тебя поцеловал.
ты робко попыталась отстраниться,
глаза твои наполнились мольбой,
но не помог тебе от чувств моих укрыться
наивный всплеск изнеженной рукой.
рассветом просияла синева…
я приготовил завтрак и ушёл…
я не хотел, чтоб всё испортили слова,
испепеляющие смыслом ночи шёлк.
[RU/DE]
Даже в час последний, верь мне,
я сама любезность буду.
Постучится смерть за дверью:
«Заходи скорее, чудо!
И куда теперь идти мне?
Раньше я не умирал,
но попробую прикинуть
мёртвый на себя оскал!
Как песок в часах искрится!
Я его остановлю!
Где коса твоя, сестрица?
Растрепалась, я смотрю?
Так, показывай дорогу?
Что? Левее? От тебя?
Ах, направо? Так? Немного?
Что? Могила там моя?»
Что ж, часы уж пролетели…
Их вернуть нельзя никак?
И не купишь, в самом деле,
рюмку жизни за пятак…
Дни идут, а мы не знаем,
что мы скажем впопыхах,
в миг, когда её узнаем:
— Смерть? ЗА МНОЙ? Так быстро!!! Ах…
ты думала, что не снести,
душе изысканной поэта
насмешек чопорного света
и душу светом не спасти.
ты думала, что я сопьюсь,
что мне не пережить обмана,
и что смертельной будет рана,
и что меня раздавит грусть.
ты думала, среди людей,
как в многотомном альманахе,
никто послать не сможет на хер
красивейшую из блядей…
небесной нежности тепло
растапливает холод ночи,
но жизни всплеск так краткосрочен,
и наше время истекло.
ты страсть не приняла мою,
моей ты испугалась власти,
ты нас двоих лишила счастья,
мне предложив сыграть вничью.
ты защитила свой покой
(жить без любви, конечно, проще)
и не пошла за мной на ощупь,
когда позвал тебя с собой.
я мог тобою овладеть,
беспечно поиграть и бросить,
но с чувствами не шутит осень,
чтоб до зимы не умереть.
ты так и не смогла понять,
что я с любовью не играю,
я с ней живу, дышу, летаю,
и мне себя не поменять.
меня не сможешь ты забыть:
ведь никогда не забывают
тех, кто любовью окрыляет,
кто без любви не может жить.
жизнь, превращённая в окурок,
последней искрой попрощалась.
финалом стала увертюра.
безмолвно расплескалась жалость.
смирение больно источилось
надтреснувшим крахмалом пытки.
надежд предательская милость
иссякла проседью ошибки.
и огненному взрыву света
свой след ни в ком не рассмотреть.
как быстро тает сигарета,
рождённая, чтоб умереть…
мир полон радости и счастья,
любовью дышит небосклон,
и пульс в распахнутом запястье
как вечной жизни камертон.
я перестал бояться смерти,
но перед жизнью оробел:
своей судьбой в простом конверте
распорядиться не сумел.
я глупо жил, но не напрасно,
и с прожитым наперевес
я понял: умирать опасно,
не достучавшись до небес…
не все уроки я извлёк,
не все я получил удары…
как обгоревший мотылёк,
я льну к коре земного шара.
а сердце рвёт себя на части
и успокоиться не может,
и снова я над ним не властен,
и снова остаюсь без кожи.
и снова в небо устремившись,
туда, где грозовые бури,
как будто только что родившись,
ревут со всей природной дури,
туда, где весело и страшно,
где прорва испытаний диких,
туда, где гордым быть опасно
без риска рано стать великим,
я распахну любви объятья
в предсмертном хрипе напряжённом,
но не придёт никто к кровати
с умалишённым прокажённым…
под шум дождя я выключу будильник,
овсянку заварю, попью воды,
а после душа — сразу в холодильник
проверить, не осталось ли еды.
потом гантели, штанга, сигарета,
эспрессо, песня группы «Ленинград»,
работа, перерыв, пюре с котлетой
и переписка с теми, кто мне рад.
потом — слова в мозаике значений,
издержки невъебенности моей,
сомнения в которой нет ни тени,
в тени которой жизнь моя светлей.
а перед сном молитва, и смирение,
и благодарность за прошедший день,
и от усталости полуживое чтение,
и от свечи мерцающая тень…
и тишина, которой околдован,
безмолвием которой оглушён.
и мне не разорвать её оковы,
я с ней одной, похоже, обручён…
и беспросветность просветления как серость,
которой осень нас готовит к холодам,
напомнит мне, как мне любви хотелось,
когда в любовь я перестану верить сам.
размениваться на минуты
и жизнь дробить на стрелок бег,
как будто должен ты кому-то,
не должен сильный человек.
за всё хвататься с перепугу,
когда не знаешь, что твоё,
не выбирать, а ждать подругу,
не строить, а искать жильё,
свою работу ненавидеть,
просить, подстраиваться, ныть,
бояться белый свет увидеть,
крутым казаться, а не быть —
не надо, друг. ведь мы же люди.
мы жить должны, а не играть.
и нас жалеть никто не будет,
когда нам плохо. только мать.
просить не надо, надо верить,
что всё предложат и дадут,
деньгами мы не будем мерить
любовь, мечту, здоровье, труд.
мы сможем пережить эпоху
в стихах, в делах и в сыновьях.
когда уйдём? вот честно: похуй.
пусть смерть другим внушает страх.
мы так должны прожить, дружище,
как будто жить мы будем вечно.
тебе дана жизнь — ты не нищий.
жизнь — безгранична… БЕСКОНЕЧНА…
ты в полнолуние приходишь,
мне взглядом делаешь массаж…
зачем ты так себя изводишь?
во мне давно пропал кураж…
ну не, серьёзно: отпустило.
я быстро прихожу в себя
и снова улыбаюсь мило,
как будто не узнал тебя.
всё как-то глупо получилось,
и мне неловко за мечту,
в которой детская наивность
любви рождала слепоту.
но ты мне даже не приснилась,
когда я сам не знал, что сплю,
когда ты самоустранилась,
поняв, что я тебя люблю…
люблю. но… больше не скучаю.
люблю. и не смогу забыть.
люблю. но тихо отпускаю:
мне всё равно кого любить.