Актриса

и есть никто, и звать никем:
молекула изящной плоти
во всех ролях — царица всем,
и мать, и мачеха, и тётя.

ты не тревожишь никого,
тебя чтоб потревожил кто-то,
и вечно плачешь оттого,
что видеть суть — твоя работа.

ты закрываешься от всех,
себя на сцене выставляя,
другим ты даришь звонкий смех,
себе лишь тишины желая.

и в пустоту твоё окно
который год на мир слезится…
и в дверь не постучит никто,
и даже секс тебе лишь снится…

и вдруг услышав: «Дорогая!
Ведь я всю жизнь тебя искал!», —
в ответ шепнёшь: «Я знаю, знаю…
Но хрен меня ты угадал…»

Любить — не легкая работа…

любить — не легкая работа,
любимым быть — вообще кошмар,
молчанием своим кого-то
всё время ставя под удар,

слезами стыд свой вымывая,
нам легче руки опустить:
и отпускаем, понимая,
что без любви спокойней жить.

рассудок ссудит нам резоны,
друзья помогут боль залить
и чувств пожухлые газоны
бесчувственностью затопить.

и жизнь самим себе калеча,
мы покрываемся корой:
весь мир любить намного легче,
чем одному сказать: «Я — твой»

Ты не спеши меня признать своим…

ты не спеши меня признать своим:
я сам не свой, как ветер-недотрога,
и честен лишь в безмолвии нестрогом,
и верен только тем, кем был любим

ты не груби, поддавшись на упрёк,
не жаль меня, на жалость не поддавшись,
случится так, что мною оказавшись,
ты вдруг поймешь, что пережил свой срок.

ты не тоскуй, меня в себе утратив,
и не блефуй, как незадачливый игрок:
мы, не усвоив драгоценнейший урок,
успеем на своих поминок пати.

никто не проживет нас вместо нас,
не осознав безмерность нашей дури,
но — стоп: в безоблачной лазури
Тот, Кто нас любит, только Тот, Кто Спас,

посмеет нас кивком прогнать из храма,
позволит болью дерзость проучить,
и, улыбаясь, отрезвляя, огорчить:
ведь только Он — недосягаемее равных.

Стою на полустаночке…

Стою на полустаночке,
бухая спозараночку,
на морду макияжу наложив.
А поезда проносятся,
И пассажиры косятся,
Ну что это такое, блять, за жизнь?
Да что ж это такое, блять, за жизнь…

бухала я по-черному,
орала «Очи черные!»
под утро завалилась отдыхать,
но прозвонил будильник в пять,
и вот мне, блять, опять вставать,
опять пахать, а вечером бухать.
Да что ж за беспросветность, твою мать!

Гляжу: идёт автобус мой,
а я в говно — хочу домой,
но на работе плотют трудодни.
И вынуждена в каске я
На горных лыжах в пляску, бля.
О, где ж моей весны златые дни?
Куда же подевалися оне?

Проснулся, улыбнулся и ослеп…

проснулся, улыбнулся и ослеп
от темноты беззвучия пустого,
и превратился мир в унылый склеп,
где нет друзей, любви, живого слова.

на расстоянии бессмысленность смешней.
я отойду подальше, но не вскрикну.
я обесточенным к Нему в чертог проникну
и встану потихоньку у дверей.

я слишком жизнь люблю, чтоб быть в ней лишним,
но я себя теперь остановлю.
я не хочу быть больше никудышным.
вот только денег на поминки накоплю.

Как выжить в мире, где одни угрозы?..

как выжить в мире, где одни угрозы?
как сохранить беспечности печать
когда ни искренность не ценится, ни слёзы,
когда любовь нельзя бесплатно получать?

как не свернуться в колобок, как не свихнуться,
когда от голода гудит в висках набат?
как можно тишиной не поперхнуться,
когда лишь лютый ветер тебе брат?

как пережить беспомощность, немея,
как отплатить тому, кто помогал,
как улыбаться, денег не имея,
как жизнь свою раскрасить в мадригал?

на все вопросы ласковой улыбкой
мне продиктует пустота простой ответ:
«Вся жизнь твоя была сплошной ошибкой.
Угомонись уже: тебя давно там нет…»

Самоубийство

не быть. не петь. не танцевать.
я задержался у истока.
так просто повернуть всё вспять
и увернуться от упрёка.

я в ожиданиях других
себя без боли уничтожу:
пусть за меня всё скажет стих,
которым рану обезножу.

я был для радости рождён
но должен умереть для счастья,
чтоб колокольный тихий звон
утихомирил гул в запястье.

я не устал. я перестал
дарить кому-то свет и силы.
я слишком многим помешал
быть незапятнанно красивым.

я посреди людей чужой.
пусть не простит меня Всевышний
за то, что мучился со мной,
за то, что стал ему я — лишним.

Любви небесной талисман…

любви небесной талисман
в глуши рассудочной резвится,
не зная, как остановиться,
он рьяно от восторга пьян.

он серебристой тишиной
любуется, как сумасшедший,
и в пасторали снизошедшей
он обеспечен сам собой.

его сомнений кавалькада
насмешек вызывает всплеск,
и одиночества гротеск —
его достойная награда.

он потускнеет от обид
и перестанет улыбаться:
ведь быть сложнее, чем казаться,
тем более, когда убит.

я долго с ним дружил, мы пили
прозеко, водку и вино,
и пиво литрами глушили,
пока не вышел он в окно.

я проводил его в туманы,
улыбкой всё ему простил:
мы все живём, пока мы пьяны,
пока нас разум не накрыл…

однажды ночью он явился,
спросил: «Скучаешь или чо?» —
и через левое плечо
устало как-то покосился.

мы засмеялись, обнялись,
бутылку водки раздавили,
и, захмелев, постановили:
«За жизнь! И всё конём ебись…»

Я вне рамок, вне границ…

Я вне рамок, вне границ,
я — исчадие порока,
и горящих колесниц
мне не выдержать упрёка.

Я без устали себя
на потеху тугоумным
выставляю: пусть безумным
назовут они меня…

Я смолчу. Не покорюсь.
в тишине себя расплющу:
быть звездою неимущей
мне привычнее, — клянусь.

Из Николая Брауна. Единое (переложение)

Единое? Сложение частей…
Тобой не стать, собою не остаться.
И не безумец я. Но им могу казаться,
предчувствуя конец игры своей.

Ты для меня всего начало, я — лишь ссылка
на указатель пережитого тобой.
И воскрешающий забвение покой —
как долгожданная на Рождество посылка.

Я бессловесностью своей в тебя проникну,
молчанием взорву твои слова:
пусть наконец-то лопнет тетива,
когда в ответ тебя я не окликну.

Я не смогу найти тебе замену,
я обнулю свои валентности, уйду,
и у тебя себя я украду:
ведь ценность не всегда имеет цену.