Я перестал смотреть тебе в глаза…

я перестал смотреть тебе в глаза
не от того, что в них боюсь увидеть,
а потому что тем, что не сказал,
я не хочу опять тебя обидеть.

в моем отчаянии ты видела игру,
в твоей любви я видел любование,
но повод был один у расставания:
я знал, что без тебя я не умру.

я не умею ни любить, ни быть любимым,
и это понимание — не грех.
пусть облегчения слезами брызнет смех,
чтоб сердце сохранилось невредимым.

когда нас душит безответности цунами,
подумаем: а любим ли мы сами?

Любить — не легкая работа…

любить — не легкая работа,
любимым быть — вообще кошмар,
молчанием своим кого-то
всё время ставя под удар,

слезами стыд свой вымывая,
нам легче руки опустить:
и отпускаем, понимая,
что без любви спокойней жить.

рассудок ссудит нам резоны,
друзья помогут боль залить
и чувств пожухлые газоны
бесчувственностью затопить.

и жизнь самим себе калеча,
мы покрываемся корой:
весь мир любить намного легче,
чем одному сказать: «Я — твой»

Из Николая Брауна. Единое (переложение)

Единое? Сложение частей…
Тобой не стать, собою не остаться.
И не безумец я. Но им могу казаться,
предчувствуя конец игры своей.

Ты для меня всего начало, я — лишь ссылка
на указатель пережитого тобой.
И воскрешающий забвение покой —
как долгожданная на Рождество посылка.

Я бессловесностью своей в тебя проникну,
молчанием взорву твои слова:
пусть наконец-то лопнет тетива,
когда в ответ тебя я не окликну.

Я не смогу найти тебе замену,
я обнулю свои валентности, уйду,
и у тебя себя я украду:
ведь ценность не всегда имеет цену.

На Небе вечность — только миг…

на Небе вечность — только миг,
а на Земле миг — слишком много,
кто жить вне времени привык,
тот обретёт свою дорогу.

на Небе километры — штрих,
а на Земле — как муки Ада.
так укрупняет смысл стих,
когда словам так тесно рядом.

на Небе боль — как элексир,
а на Земле — источник мести,
и как бы ни был трезв факир,
обман — всё время против шерсти.

на Небе тишина — как гром,
а на Земле — начало праха,
на Небе смерть — лишь водоём,
а на Земле — источник страха.

на Небе все чисты, как дети,
на Небе тюрем нет и пыток,
зачем же на родной планете
мы искажаем жизни свиток?

зачем моралью унижаем
того, кто нравственней и чище?
зачем мы с чувствами играем,
как с полкопейкой жалкий нищий?

в других мы видим только то,
что разглядеть в себе боимся,
ведь без любви мы все никто,
самим себе мы только снимся.

но сладость гадостей своих
нам вечно будет слаще счастья,
ведь чтоб любить людей живых,
под их приходится быть властью.

и если не готов забыть
убогость собственной морали,
не смей судить, не смей казнить
по обе стороны медали.

на Небе места нет убогим,
а на Земле им несть числа.
любить дано совсем немногим —
лишь тем, кого Любовь спасла.

Ты ждешь ответа словно чуда…

ты ждешь ответа словно чуда,
как будто тишина не есть ответ,
как будто твоей жизни амплитуда
рассчитана на десять тысяч лет.

ты тратишь своё время на другого,
кто жизнь свою не тратит на тебя,
и так мучительно выдумываешь снова
причины всё простить, его любя.

давным-давно ты про него всё знаешь,
и всем понятно: вам не по пути,
но ты упрямо и упорно помогаешь
войти тому, кто собирается уйти.

и вот однажды, психанув, забудешь,
что ты ему не мать и не жена:
— Послушай, а ведь ты меня не любишь?
— Да нет! Люблю! Но… ты мне — не нужна.

Писать стихи — ума не надо…

писать стихи — ума не надо:
ум нужен, чтобы — не писать,
чтобы в пустую клоунаду
живую боль не превращать.

за пьяных строчек эскападу
ты не получишь ничего:
ни восхищений листопада,
ни банку пива у метро.

ни смрада терпкая бравада,
ни трепет девственных ресниц
не примут рифм твоих парада
и липкость граней у границ.

мы все стремимся в рабство стиля,
боясь любви рабами стать.
мы столько чувств похоронили:
кончать важней, чем начинать.

и снова в бездну маскарада
сорвется честная слеза:
и снова пустота обряда
без слов оставит образа.

на те же грабли не наступишь
на одиночества пути
не потому, что не полюбишь:
граблей не сможешь тех найти.

Ты всё боишься обмануть…

ты всё боишься обмануть
свою уставшую невинность,
и, прикрывая грустью грудь,
его ты тянешь, как повинность.

в своих накуренных мечтах
тебе давно он стал противен,
и в беспризорности чертах
обрюзг, устал и неспортивен.

а ты из комплексов своих
нарядный вышиваешь саван.
и помнишь, что из вас двоих
лишь только он всегда оправдан.

но сложно женщиною стать,
любви усилий не осилив:
тебе хотелось лишь порхать,
в себе не замечая гнили.

вперёд, уныния тоска!
жарь из отчаянья бифштексы!
пока тебе до сорока,
нет ничего важнее секса.

и, разуму судьбы не внемля,
пойми, что он пока живой:
ему с тобой не нужно ебли —
ты просто обними его…

Ты меня не любишь, не жалеешь…

ты меня не любишь, не жалеешь…
ну и хрен с тобой: не очень-то хотел.
совести ты, сволочь, не имеешь,
я б убил тебя, но очень много дел.

пол не мыт, на окнах паутина,
в холодильнике неделю киснет суп,
а по ящику — душевная картина
про любовь, в конце которой труп.

не боись, я бить тебя не буду:
голыми руками придушу,
а потом напьюсь и позабуду,
как курили вместе анашу.

что-то о себе я всё заладил…
ты-то как? скучаешь хоть чуток?
я вчера себе рубашки гладил
и увидел старый твой платок.

вспомнил, что давно ты не звонила,
не писала… чо ваще за нах?!
ты меня, наверно, не любила:
вечно вся в делах и в мужиках.

ща опять бельё закину в стирку,
пива выпью, выйду покурить…
я б меж глаз твоих любимых сделал дырку:
проще ведь убить, чем отпустить.

Любви всегда все возрасты покорны…

любви всегда все возрасты покорны,
но ей не внемлет одиночества надрыв:
когда в беспечности свободной и тлетворной
ты хочешь полюбить, не возлюбив.

вычитывая прошлого страницы,
ошибок не исправишь океан:
и нечем похвалиться, а гордиться
своею глупостью способен лишь баран.

ты знаешь сам, что верностью собачьей
похвастаться не сможешь, и поверь,
что именно всеядностью свинячьей
ты сам причиной стал своих потерь.

влюблённость — лишь преддверие урока,
влюблённость — сексуальности свекровь,
влюблённость — оправдание порока,
влюблённость — это всё же не Любовь.

Тебе под сорок, ей не восемнадцать…

тебе под сорок, ей не восемнадцать,
и в легкомысленность играть уже смешно
и нет желания как раньше одеваться
и проливать, чтоб познакомиться, вино.

и ей ты предложить себя не сможешь.
не потому, что там мешается другой,
а потому, что под твоей уставшей кожей
кровь не бурлит, а шепчется рекой.

ты не сгоришь, хотя сгореть сумеешь,
не потому что больше нечему гореть,
а потому что больше не поверишь,
что сможешь хоть кого-нибудь согреть.

и снова в маске шутовской, как на расправу,
из дома выйдешь подшофе, как в неглиже,
и вдруг поймешь, перелистав октаву,
что впереди не «всё ещё», а лишь «уже»