Метка: Лирическое

природы суть понять несложно:
сложней поверить и простить…
ведь ненавидеть разве можно,
не попытавшись полюбить?

уродство мыслей, а не тела
всё время губит нам судьбу…
пойми: кому какое дело,
с кем нарушаешь ты табу?

ведь красота — не сексуальность,
а некрасивость — просто бред,
но честности провинциальность
давно попала под запрет…

не страшно нам других подставить:
подставить страшно нам плечо…
не стыдно без нужды лукавить,
но стыдно верить горячо…

друг друга нам беречь неловко,
но ловко можем подтолкнуть…
дороже чести нам дешёвка,
которой можно козырнуть.

в чужих пороках мы не видим
своих ошибок зеркала,
и мимоходом мы Сильфиде
готовы выдрать два крыла…

Господь щедрее господина,
но больно быть самим собой:
ведь для Него мы все едины,
а Он у всех какой-то «свой»…

мы обижаемся быстрее,
чем извиняемся, обидев,
любить мы тоже не умеем,
в метро мы — как на панихиде…

и только сердце обнажая,
поймешь, шагнувши за края,
что жизнь любая — не чужая:
она — такая, как твоя.

когда-нибудь, но не теперь
во сне моя свеча погаснет,
и от бесчисленных потерь
уйду туда, где безопасней.

и кто-то, ярче и сильней,
порой полуночной укромной
с душой, чуть-чуть моей светлей,
мой стих разучит многотомный.

и, преступив, как я, закон
он разревётся, понимая,
как я стонал на свет окон,
в которых стал могилой рая.

он не родился, но уже
его беспомощность я вижу:
его возвышенный сюжет
уже моей судьбой унижен.

так, меж веков года прожив,
мы правдой сказки разговляем
и, разума не заслужив,
самих себя не понимаем.

и только тот, кто не вникая,
меня потом простить сумеет,
рассмотрит странный след у края,
помолится и — просветлеет…

я сам с собой от третьего лица
немею, пламенею и сгораю,
и этому восторгу нет конца,
когда в Твоей песочнице играю

не спрашивать, за что, когда и как,
не осуждать, благодарить и верить,
других не убеждать, а понимать
и близким не указывать на двери…

когда смогу увидеться с Тобой,
заранее забыв про все вопросы,
застынет пусть над треснувшей губой
воздушный пепел сладкой папиросы…

и, наплевав вконец на все манеры,
я растворюсь в безмолвии веков,
и, воскресив в милонге хабанеру,
меня закружит танго облаков…

опять наступает туманное утро,
такое до жалобной боли седое,
и окна опять все в слезах перламутра,
всё мокнет и киснет, и пахнет весною.

и трудно мне с ленью своей расставаться,
вставать, умываться, опять отжиматься,
пешком промокать и дождю улыбаться,
над глупостью собственной тихо смеяться.

а где-то над тучами яркое солнце,
я верю в него, и оно это знает:
его по утрам я ревную к японцам.
за это оно меня редко ласкает…

курю сигареты, прохладу вдыхаю,
а солнца всё нет, начинает смеркаться,
приходит луна, и я с ней засыпаю…
но утром с луной тяжело просыпаться…

и снова с укором я жду солнца в небе,
и снова его не дождусь, вероятно…
и дождь этот нудный уже непотребен,
но я не сержусь — просто… мне — неприятно.

ты пореветь выходишь на балкон
под ненадежный нитевидный пульс дождя
и, распахнув запястья камертон,
прощаешься с собой, не уходя.

и повод есть, и текст готов, но в лом
ответить за себя и за других,
и, девяностый разжевав псалом,
себя ты снова делишь на двоих.

и вновь во имя веры и мечты
ты разбегаешься в расплавленный гранит,
но ты боишься перейти «на ты»
с Тем, кто отчаянно тебя в тебе хранит.

не можешь дать взамен — не вздумай брать!
учиться разучился — не учи!
не любишь — лучше не вникать.
не веришь — об обмане не кричи.

в оцепенении покоя та же боль,
что в разошедшихся до спаек грязных швах.
и ноту унижает не бемоль,
а ложь запёкшейся улыбки на губах.

себя не жалуй, не жалей, но береги,
предавших не забудь, но не тревожь,
не слушай глупостей, но не глуши с ноги:
ты царь и бог, пока ты клоп и вошь.

лишь в зарифмованной с тобой чужой судьбе
ты рассмотреть сумеешь вилланель,
и пастыря в пастушьей простоте
внутри тебя вдруг запоёт свирель.

непросто отвыкать от слова «мы»,
когда друзья за горизонтом тихо тают,
и не сочатся с языка псалмы,
и мысль не соберётся в строчек стаю…

мы за решеткой прожитых годов
не верим той свободе, что снаружи…
мы забываем о волшебной силе слов,
цинизмом унавоживая души…

мы опытом своим вскрываем суть…
мы улыбаемся и плачем понарошку…
и не в чем нам друг друга упрекнуть:
мы всем себя дарили понемножку…

но одиночества характер будет крут,
и с гордости тоска нарежет стружку,
и липкой неуверенности спрут
из прошлого надавит слёз в подушку…

Юрию Алексеевичу Кукину — человеку, поэту и перевалу в Заалайском хребете Памира.

забивая веселостью радость,
я работой свободу душу,
упраздняю усталостью праздность,
не прошу, хотя всё ещё жду

расстаюсь навсегда, как на время,
поливаю горючим мосты,
попадаю в случайное стремя
и давно не боюсь высоты

я легко начинаю романы,
тяжелее даётся рассказ,
и хромой моей мысли изъяны
почему-то всегда напоказ

я забыл уже шепот подмостков,
но храню ту щемящую боль,
и, в душе оставаясь подростком,
не могу позабыть свою роль

благодарностью слепит улыбка,
к пустоте привыкают зрачки…
цепкой памяти терпкая пытка
в микроскоп превращает очки

я листаю былого наброски
в строгих лицах ответы ищу:
я был грубым тогда, но не жёстким,
и прощавших я тоже прощу

и теряя себя на порогах,
вслед голландца смотрю кораблю:
раз в семь лет — это вовсе немного…
я живу — значит просто люблю.