Непросто отвыкать от слова «мы»…

непросто отвыкать от слова «мы»,
когда друзья за горизонтом тихо тают,
и не сочатся с языка псалмы,
и мысль не соберётся в строчек стаю…

мы за решеткой прожитых годов
не верим той свободе, что снаружи…
мы забываем о волшебной силе слов,
цинизмом унавоживая души…

мы опытом своим вскрываем суть…
мы улыбаемся и плачем понарошку…
и не в чем нам друг друга упрекнуть:
мы всем себя дарили понемножку…

но одиночества характер будет крут,
и с гордости тоска нарежет стружку,
и липкой неуверенности спрут
из прошлого надавит слёз в подушку…

Ты замираешь от случайного «Привет!»…

ты замираешь от случайного «Привет!»
ты ждешь заветного «Мы скоро будем вместе»
и, пересоленный подсахарив рассвет,
ты примеряешь кружева кустарной лести

ты не смущаешься от взглядов ниже бус,
за откровение ты принимаешь грубость,
ты забываешь, что такое вкус,
и вспоминаешь, что такое мудрость…

безжалостна ты в жалости к себе,
ты в боли безраздельной ищешь благо
и, пряча заклинания в мольбе,
прищур иронии ты разбавляешь влагой.

а ночью в одиноком полусне
ты вспоминаешь утешительные бредни:
«Для той, кто хочет счастья при луне,
не первой важно быть, а быть последней…»

Тимуру Раджабову

— поэту, угадавшему суть.

пока дверных проёмов анфилада
гирляндой заслоняет горизонт,
желаний пубертатная бравада
расшатывает атмосферный фронт

беспечностью сочатся наши раны,
бескомпромиссностью искрится слов поток,
нас веселит дурман марихуаны,
нас обожания щекочет ветерок

со временем игрушки дорожают,
мы обгоняем жизнь на виражах…
и не всегда от нас любимые рожают,
а мы всё вязнем, тонем в куражах

и на игле тщеславия повисли
таланты, одарённость и успех…
чужие мы угадываем мысли,
но разучились верить в детский смех

и раздувая предзакатное кадило,
украдкой озираемся назад:
мы так хотели, чтоб у нас всё было!
«У вас ВСЁ БЫЛО» — с Неба говорят…

Забивая веселостью радость…

Юрию Алексеевичу Кукину — человеку, поэту и перевалу в Заалайском хребете Памира.

забивая веселостью радость,
я работой свободу душу,
упраздняю усталостью праздность,
не прошу, хотя всё ещё жду

расстаюсь навсегда, как на время,
поливаю горючим мосты,
попадаю в случайное стремя
и давно не боюсь высоты

я легко начинаю романы,
тяжелее даётся рассказ,
и хромой моей мысли изъяны
почему-то всегда напоказ

я забыл уже шепот подмостков,
но храню ту щемящую боль,
и, в душе оставаясь подростком,
не могу позабыть свою роль

благодарностью слепит улыбка,
к пустоте привыкают зрачки…
цепкой памяти терпкая пытка
в микроскоп превращает очки

я листаю былого наброски
в строгих лицах ответы ищу:
я был грубым тогда, но не жёстким,
и прощавших я тоже прощу

и теряя себя на порогах,
вслед голландца смотрю кораблю:
раз в семь лет — это вовсе немного…
я живу — значит просто люблю.

Я слышу тихий голос твой…

я слышу тихий голос твой,
ленцой подёрнуты слова,
акцентов южных тетива
щекочет глубину острот…

а шелест нежных губ порой,
как патина, рифмует речь,
но беспощадности картечь
срывает кружева щедрот.

я помню, как ночной порой
сквозь недоверия броню
приблизил губы я к огню,
и потекли стихи с высот.

и опьянённый той игрой,
вином и вязкой тишиной,
текилой, как любви слюной,
обжёг я пересохший рот.

когда огонь внутри затих,
тебе я посвятил свой стих,
ты настороженно притих…
— Прочесть? Здесь только для двоих.
ты выглянул из глаз чужих:
— Не стоит. Глупость. Слов твоих.

Мне страшно просыпаться одному…

мне страшно просыпаться одному,
готовить завтрак и бессмысленно курить,
смотреть на небо и с собою говорить,
и выть на солнце, как на бледную луну.

мне больно не делить себя с тобой,
не угощать, не восхищать и не бесить,
мне тяжело себя в себе носить,
не веря ни в надежду, ни в покой.

мне безразлична той свободы пустота:
свобода от тебя страшней тюрьмы.
я попросил бы у тебя тебя взаймы,
но вместо слов у горла — тошнота.

ведь ты посмел не оправдать восторг,
ты как-то смог в пожаре уцелеть,
и, выбрав обустроенности клеть,
ты эпилогом подменил пролог…

сегодня ночью я опять не буду спать
от обострённой филигранности своей,
я превращу в развратный Колизей
своей обиды измождённую кровать…

я буду мстить неведомо кому
за встречу ту волшебную зимой,
но, проводив проспавшихся домой,
мне вновь уснуть придётся одному.

я знаю, что когда-нибудь умру
не от инфаркта и не от рваных ран,
а оттого, что, как обугленный курган,
не захочу один проснуться поутру.

Я снова улетаю от себя…

я снова улетаю от себя
туда, где нет родных и нет оков,
где дорожат и ценят, не любя,
и где улыбка — поважнее слов.

я снова улетаю от тебя
туда, где мне с тобой так хорошо,
где никогда ты не предашь меня,
где никогда меня ты не найдешь.

я снова растворяюсь в маете,
бомжую по вокзалам и портам.
и снова ближе всех совсем не те,
с кем рад был просыпаться по утрам.

я снова поднимаюсь над собой,
я снова вижу бездну пустоты,
я снова помолюсь себе о том,
чтоб главным в сердце снова стал не ты.

Опять не тот, опять не с тем…

опять не тот, опять не с тем,
мой путь в рубцах неспетых тем:
незавершённость, как палач,
надежд разрубит вязкий плен.

я слишком долго ждал ответ,
я не боялся слова «нет»,
но мой наивный детский плач
звучал как слабости привет.

ты был навязчивой мечтой,
я счастлив был дышать тобой,
но время — беспощадный врач —
вдруг выписал меня домой…

и снова с небом мы одни,
и снова я вдыхаю дни
из радостей и неудач,
из мелкой бытовой возни…

я знаю, что моя любовь
вот-вот опять нахмурит бровь
и, как насмешливый богач,
заставит отказаться вновь

от сигарет, от мокрых глаз,
от боли безобидных фраз,
от предпоследнего «не плачь…»
и — ЭТОТ — оборвать — рассказ.

Последний глоток пустоты

любовь — тягучий драгоценный яд,
но по рецептам нам его не продают,
и нарушаем мы аптекарский обряд,
ныряя в тишину, где нас не ждут…

и липкого отчаянья печаль,
чистосердечной неприкаянности боль,
как антидот, с улыбкой палача
вонзается в сердечную мозоль.

у этих трещин, обрывающих приход,
имен так много, что взорвутся корабли.
но навсегда запомнится мне то,
которым твои губы обожгли.

когда, налив эльзасского вина,
я чувствовал, что всё в тебе стерплю,
ты прошептал, добив меня до дна:
«Тебя я никогда не полюблю»

и хруст стекла, и капли по столу,
и резь в груди, и темноты испуг,
когда внутри я ощутил золу:
теперь ты ни любовник мне, ни друг.

так уменьшается без всякой наркоты
объект желания, дающий жизни сок,
так безграничное сияние мечты
сникает в жалости тоскливый уголёк.

но от слепой интоксикации любви
так беззащитна пережитого броня:
и снова солнце плещется в крови,
и снова жгут затянут у локтя…

и вырываясь из глиссады цепких рук,
я помолюсь, как прежде, на Луну,
и, заходя уже на пятисотый круг,
я снова разобьюсь, но — не сверну.

Когда любовь бессильна перед злом…

когда любовь бессильна перед злом,
когда отравлена отчаяньем обид,
когда к несчастью рвёшься напролом,
взрывая болью стойкость пирамид,

когда не можешь ты бессмысленно терпеть
жестокости приличий и манер,
когда слова стегают, словно плеть,
когда булыжником срываешься в карьер,

когда кипит в крови предсмертный стон,
когда мотор блюёт внутри огнём,
когда карательный гремит в затылке гром,
когда вся жизнь покажется лишь днём,

я удалю твой номер из души,
я эпитафию в твоих глазах прочту,
я дам в себе надежду задушить,
я на аборт свожу свою мечту,

я извинюсь за право быть собой,
за то, что всё равно люблю тебя,
за то, что так играл твоей судьбой,
за то, что жизнь твою спалил, любя…

и даже отключив свой телефон,
ты будешь слышать мой протяжный вой,
ведь у Любви для всех один закон:
я даже без тебя — всегда с тобой…